Лето 2011 года выдалось очень знойным и жарким. В один из таких жарких дней, как гром среди ясного неба, к нам на пульт дежурного поступило сообщение о крушение теплохода на Волге. Нам необходимо было встречать выживших людей…
Добавить в моё избранное
1 мин, 37 сек 1352
Я до сих пор вспоминаю тот ужас и тот страх, который был на лицах этих несчастных. Слезы детей, рыдания матерей, многие из них оставили на корабле детей, жен, мужей, родителей. Кто-то среди выживших тщетно звал своих близких, кричал в никуда, кричал, но никто не отзывался. Через неделю спасатели достали судно со дна реки, и доставили в док для проведения осмотра. Старая посудина, когда ее устанавливали, скрипела и истощала едкий запах ила, как будто души погибших пытались вырваться из металлического плена. Я был практически в каждой каюте, на всех палубах судна. Темные коридоры, переломанная мебель, отсыревшие стены толстый слой ила в каютах — все говорило о том несчастье, которое здесь произошло. Местами на полу лежали детские вещи, разбросанная косметика, документы, чьи-то фотографии, сувениры… Я поднял какую-то папку с бумагами и внимательно прочитал первый попавшийся документ. О Боже, свидетельство о рождении от 2004 года… Прикасаясь и собирая их для дальнейшей передачи родственникам погибших людей, осознаешь весь ужас происшедшего, как будто переживаешь их судьбу.
Когда я спустился в трюм, слезы наворачивались на глаза, видя ловушку, в которую попали несчастные. Было безумно страшно, я как будто слышал их голоса и крики о помощи. Выход с трюма и лестницы были настолько узкие, что даже при отсутствии воды было очень затруднительно выбраться из него. Некоторые каюты просто не открывались, двери переклинивало от деформации кузова. То и дело я всматривался в кромешную тьму и бездонность трюма, было чувство чьего то присутствия, чей то боли. Я искренне сострадал этим несчастным людям, этим детям. Изучая их прижизненные фотографии, проходя через этот злополучный музыкальный зал (в котором до сих пор стоит разбитое фортепиано, по струнам которого играет только ветер), унесший так много детских ни в чем не повинных жизней слышишь их плач.
Тогда мне было действительно страшно, страшно не за себя, а за тех всех несчастных разбитых человеческих судеб. Иногда я вспоминаю те черные дни календаря, поднимаю архивные фотографии, пересматриваю видеозаписи, и благодарю всевышнего за то, что нам дана возможность жить и дышать.
Когда я спустился в трюм, слезы наворачивались на глаза, видя ловушку, в которую попали несчастные. Было безумно страшно, я как будто слышал их голоса и крики о помощи. Выход с трюма и лестницы были настолько узкие, что даже при отсутствии воды было очень затруднительно выбраться из него. Некоторые каюты просто не открывались, двери переклинивало от деформации кузова. То и дело я всматривался в кромешную тьму и бездонность трюма, было чувство чьего то присутствия, чей то боли. Я искренне сострадал этим несчастным людям, этим детям. Изучая их прижизненные фотографии, проходя через этот злополучный музыкальный зал (в котором до сих пор стоит разбитое фортепиано, по струнам которого играет только ветер), унесший так много детских ни в чем не повинных жизней слышишь их плач.
Тогда мне было действительно страшно, страшно не за себя, а за тех всех несчастных разбитых человеческих судеб. Иногда я вспоминаю те черные дни календаря, поднимаю архивные фотографии, пересматриваю видеозаписи, и благодарю всевышнего за то, что нам дана возможность жить и дышать.
