Предчувствие

Год назад Роман, без видимой причины беспечно оборвав все связи и знакомства, уехал в свой родной небольшой городишко и не давал о себе ничего знать вплоть до сегодняшнего дня. Чем он там занимался, на что жил, никому не было известно. Я знал только, что у него там остался старый, больной отец в однокомнатной квартире и бабушкин дом с огромный участком, позволявший двоим при скромных запросах безбедно существовать всю зиму и лето. И хотя отец Романа был отставной военный с приличной пенсией, я не одобрял поступка друга, фактически сидевшего у отца на шее. И также не понимал причин, побудивших Романа оставить должность редактора отдела одной из наших крупных областных газет, порвать с женой и друзьями и полусуществовать анахоретом вдали от общества и цивилизации.

Он писал:

«Дорогой Константин, если б ты знал, как я рад снова поговорить с тобой, пусть даже и заочно. Мне так не хватает наших теплых встреч, долгих сближающих нас задушевных бесед, особой дружеской атмосферы, которая неизменно при этом устанавливалась вокруг. Ты один был всегда способен правильно понять меня, один мог чувствовать и воспринимать то, что чувствую и воспринимаю я. Поэтому и сейчас я снова обращаюсь только к тебе, моему близкому другу, товарищу, брату.

Чтобы долго не тянуть быка за рога, сразу скажу тебе, что я уже давно — около полугода — живу один. Отца похоронил, близко ни с кем не сошелся. Ты же знаешь меня, что сердцу не любо — мне не по душе. Но я не о том. Умирая, отец заронил во мне мрачное предчувствие конца света. Ты улыбнулся? Я тоже улыбнулся про себя, когда на смертном одре отец рассказал мне о своем предчувствии. С тех пор, как вернулся домой, я ни разу не видел отца улыбающимся или хотя бы радостным. Я списывал это на своеобразный образ жизни отца, его одиночество, замкнутость, нелюдимость, старость, — на что угодно, только не на то, что он носил в душе: темноту и страх, которые в конце концов и сгубили его. Я бы, может, легко отмахнулся от них, от его бессвязной и непонятной речи перед смертью, если бы буквально на второй или третий день похожие предчувствия не охватили и меня. Как будто какой-то материальный сгусток присутствовал в квартире и со смертью отца никуда не исчез. Я вдруг почувствовал нечто неотвратимо приближающееся, уму непостижимое, неземное, страшное, не поддающееся описанию. Апокалипсис. Только так я могу назвать это «нечто».

Тут ты опять снисходительно улыбнешься. Раньше и я бы улыбнулся с тобой. Мы, трезво глядящие на историю, уж столько знали различных примеров предчувствий гибели всего сущего. Ни одно из них не сбылось. Но это, я верю, обязательно сбудется, потому что оно, я чувствую, движется, приближается к нам день за днем, час за часом. И я даже знаю приблизительную дату его начала. Начала Апокалипсиса!

Не знаю, как я ее определил, мне просто пришла она в голову. И как только она всплыла в мозгу, вселенский (не побоюсь этого слова) ужас тотчас обуял меня. Я ужаснулся, как может ужаснуться только путник, случайно забредший в ночь на заброшенное кладбище и увидевший в свете яркой луны заросшие холмы с накренившимися крестами. И этот ужас по мере приближения возникшей в моем мозгу неминуемой даты только возрастал. Еще плотнее и гуще становился черный туман в душе. Плюс еще то, что я, сам понимаешь, не мог никому ни открыться, ни довериться. Разве только тебе одному, да и то с некоторой долей сомнения — поймешь ли, примешь? Сомневался. Поэтому не писал. Но теперь не могу не попрощаться с тобой. Уж сильно ты мне дорог как друг. Осталось всего несколько дней, может быть, часов. И как бы я скептически не относился к той зловещей дате, она разъедает мой мозг. Прощай мой милый друг, авось на том свете свидимся. Роман».

Сначала я не знал, как отнестись к этому известию. Назвать Романа сумасшедшим, было бы необоснованно. Я всегда знал его как умного, грамотного и начитанного товарища. Но последние его слова отнюдь не производили впечатления, что их писал нормальный, трезво оценивающий окружающее человек. Мне претила подобная смесь паранойи и апокалипсичности. Роман явно был не в себе. И, как мне казалось, в любую минуту мог сделать с собой что угодно. Я решил поехать к нему. Может, я поступал неправильно, наивно и беспечно, но кроме меня, я в этом был убежден, помочь Роману в данной ситуации было некому. Я боялся только одного: чтобы мой приезд не был слишком поздним — письмо все-таки шло дня два-три, за это время многое могло произойти. Я рисковал вообще не застать своего друга живым. Суицидальный характер подобных настроений слишком очевиден. И все-таки поехал. На следующее же утро.

Дряхлый сине-белый «Паз» прибыл на автостанцию N. ближе к полудню. Микрорайон с посеревшими девятиэтажками, в одной из которых теперь жил Роман, виднелся за поредевшей зеленью городского сквера. Стояла невыносимая духота. Воздух вокруг словно застыл — ни ветерка, ни звука.