Отвори потихоньку калитку… Шура Глазунова — Утречко доброе, Людмил Васильна! — улыбнулась чернобровая продавщица…
Добавить в моё избранное
8 мин, 54 сек 8732
— Вам как обычно?
— Да, полкило свиной вырезки — ведь свежая? И еще б на фарш пару кусочков мякоти.
— А выбирайте: телятинка парная, вот свининка, совсем рано подвезли… Людмила Васильевна — моя будущая бабушка, пока еще молодая — достала из хозяйственной сумки аккуратные бурые листы пергамента, завернула все мясо по отдельности и сложила в сетку. Кивнула на прощанье красивой торговке и поспешила в овощные ряды. Задерживаться сегодня было некогда: еще найти хороший кочанчик капусты и морковь, а потом домой, варить обед и шить Анфиске костюм снежинки на новогодний утренник.
Людмила Васильевна ходила на рынок каждый день, как на работу: и выбор куда лучше, чем в магазине, и для прогулки повод. Ну, и со знакомыми опять же можно встретиться — все какое-то развлечение для домашней хозяйки, жены начальника отдела гродненского МГБ.
Михаил Семенович, мой дед, когда-то спас ей жизнь. Дедушка с бабушкой очень не любили об этом рассказывать, но по обрывкам случайных фраз и нашим с сестрой догадкам семейную историю удалось кое-как восстановить. Более романтичного и более страшного знакомства, наверное, не нашлось бы во всем бывшем СССР. Дело было в Москве, еще до войны. Молодой, да ранний НКВД-шник из Тулы не посмел отказаться от нового назначения и теперь, стиснув зубы, выполнял приказ партии.
До того самого раза, единственного и последнего.
— Товарищ! Я не хочу умирать! Я жить хочу, товарищ! Пожалуйста! — К Михаилу кинулась почти голая, в одном белье, девушка. Губы дрожат, огромные серые глаза наполнены слезами, разобранные на прямой пробор короткие русые волосы разметались. А за ее спиной осталась побуревшая от крови стена подвала, где заставляли раздеваться, расстреливали, а потом крюками утаскивали «врагов народа» на задний двор.
Дедушкиного «врага» звали Люся Федотова. Она совсем недавно приехала в Москву из деревушки под Томском, поступать в педучилище, была принята комиссией единогласно и проучилась полтора месяца… Михаил Семенович так никогда и не узнал, кому настолько глянулась хорошенькая сибирячка, кого так оскорбила отказом, что тот решился на анонимный донос.
Молодой НКВД-шник взял из кучи одежды пиджак, накинул на дрожащие худые плечи девушки, сам не понимая, что делает. Но когда увидел, с какой безумной надеждой смотрят на него серые глаза, остановиться уже не мог.
Что за услугу оказал в свое время Михаил Семенович высшему начальству, как ему удалось защитить Люсю и не пропасть самому, остается лишь догадываться. Нам с сестрой рассказали только, что прямо из подвала он повел ее в загс. Карьера деда на том и закончилась: его перевели в отдел кадров, на время войны послали в глубокий тыл, а когда к Союзу присоединили Западную Белоруссию, Михаил Семенович Метелин увез беременную жену в небольшой областной центр на границе с Польшей. Наркомат вскоре переименовали в министерство госбезопасности, а мой дед все так же упорно перекладывал бумаги и вел личные дела сотрудников. Семья Метелиных зажила если не счастливо, то более или менее спокойно.
После родов худышка Люся превратилась в Людмилу: слегка округлилась, отрастила косы, которые стала закручивать надо лбом короной, и похорошела еще больше. Бывало, обгонит ее прохожий, обернется случайно — и ахает от неожиданности и восторга. Таких несомненных и общепризнанных красавиц в Гродно было всего три: моя бабушка, одна преподавательница-аккордеонистка из музыкальной школы (кажется, ее звали Валентина Игнатьевна), да еще Глафира, та самая чернобровая продавщица с рынка.
Соседки по мясному ряду Глашку недолюбливали — то ли за чересчур цыганистую, знойную красоту, то ли за нелюдимость, то ли за ведьмовские черные глазищи. Поговаривали, что она и вправду ведьма, боялись сглаза… Или просто злились, что та работает честно, не обманывает ни покупателей, ни перекупщиков, которые каждое утро привозили мясо из соседних деревень. Людмила же всегда относилась к Глафире уважительно и дружелюбно, задерживалась поговорить о погоде и другой безобидной всячине. Как и Глафира, она иногда чувствовала себя чужой, эмигранткой на вроде бы русской, но непривычно западной земле, где православные храмы стоят по соседству с костелами, а люди говорят со звонким присвистом и употребляют словечки вроде «фальварек» или «фатэли». У Людмилы, правда, был и муж, и подруги: в основном из числа евреек, которых даже после войны осталось в городе немало — а вот про личную жизнь Глаши она ничего не знала.
За неделю до Нового Года Михаил Семенович как раз уехал в Москву, в одну из своих частых командировок, но Людмила Васильевна за домашними хлопотами скучать не успевала. Обед, он же ужин на двоих — ароматный куриный бульон с клецками, сочные котлеты, овощное рагу — вскоре был готов. Быстро перекусив, она села кроить карнавальный костюмчик, потом принялась сшивать детали, стрекоча любимой швейной машинкой. Да так увлеклась, что опомнилась только к пяти, когда надо было забирать Анфиску из сада.
— Да, полкило свиной вырезки — ведь свежая? И еще б на фарш пару кусочков мякоти.
— А выбирайте: телятинка парная, вот свининка, совсем рано подвезли… Людмила Васильевна — моя будущая бабушка, пока еще молодая — достала из хозяйственной сумки аккуратные бурые листы пергамента, завернула все мясо по отдельности и сложила в сетку. Кивнула на прощанье красивой торговке и поспешила в овощные ряды. Задерживаться сегодня было некогда: еще найти хороший кочанчик капусты и морковь, а потом домой, варить обед и шить Анфиске костюм снежинки на новогодний утренник.
Людмила Васильевна ходила на рынок каждый день, как на работу: и выбор куда лучше, чем в магазине, и для прогулки повод. Ну, и со знакомыми опять же можно встретиться — все какое-то развлечение для домашней хозяйки, жены начальника отдела гродненского МГБ.
Михаил Семенович, мой дед, когда-то спас ей жизнь. Дедушка с бабушкой очень не любили об этом рассказывать, но по обрывкам случайных фраз и нашим с сестрой догадкам семейную историю удалось кое-как восстановить. Более романтичного и более страшного знакомства, наверное, не нашлось бы во всем бывшем СССР. Дело было в Москве, еще до войны. Молодой, да ранний НКВД-шник из Тулы не посмел отказаться от нового назначения и теперь, стиснув зубы, выполнял приказ партии.
До того самого раза, единственного и последнего.
— Товарищ! Я не хочу умирать! Я жить хочу, товарищ! Пожалуйста! — К Михаилу кинулась почти голая, в одном белье, девушка. Губы дрожат, огромные серые глаза наполнены слезами, разобранные на прямой пробор короткие русые волосы разметались. А за ее спиной осталась побуревшая от крови стена подвала, где заставляли раздеваться, расстреливали, а потом крюками утаскивали «врагов народа» на задний двор.
Дедушкиного «врага» звали Люся Федотова. Она совсем недавно приехала в Москву из деревушки под Томском, поступать в педучилище, была принята комиссией единогласно и проучилась полтора месяца… Михаил Семенович так никогда и не узнал, кому настолько глянулась хорошенькая сибирячка, кого так оскорбила отказом, что тот решился на анонимный донос.
Молодой НКВД-шник взял из кучи одежды пиджак, накинул на дрожащие худые плечи девушки, сам не понимая, что делает. Но когда увидел, с какой безумной надеждой смотрят на него серые глаза, остановиться уже не мог.
Что за услугу оказал в свое время Михаил Семенович высшему начальству, как ему удалось защитить Люсю и не пропасть самому, остается лишь догадываться. Нам с сестрой рассказали только, что прямо из подвала он повел ее в загс. Карьера деда на том и закончилась: его перевели в отдел кадров, на время войны послали в глубокий тыл, а когда к Союзу присоединили Западную Белоруссию, Михаил Семенович Метелин увез беременную жену в небольшой областной центр на границе с Польшей. Наркомат вскоре переименовали в министерство госбезопасности, а мой дед все так же упорно перекладывал бумаги и вел личные дела сотрудников. Семья Метелиных зажила если не счастливо, то более или менее спокойно.
После родов худышка Люся превратилась в Людмилу: слегка округлилась, отрастила косы, которые стала закручивать надо лбом короной, и похорошела еще больше. Бывало, обгонит ее прохожий, обернется случайно — и ахает от неожиданности и восторга. Таких несомненных и общепризнанных красавиц в Гродно было всего три: моя бабушка, одна преподавательница-аккордеонистка из музыкальной школы (кажется, ее звали Валентина Игнатьевна), да еще Глафира, та самая чернобровая продавщица с рынка.
Соседки по мясному ряду Глашку недолюбливали — то ли за чересчур цыганистую, знойную красоту, то ли за нелюдимость, то ли за ведьмовские черные глазищи. Поговаривали, что она и вправду ведьма, боялись сглаза… Или просто злились, что та работает честно, не обманывает ни покупателей, ни перекупщиков, которые каждое утро привозили мясо из соседних деревень. Людмила же всегда относилась к Глафире уважительно и дружелюбно, задерживалась поговорить о погоде и другой безобидной всячине. Как и Глафира, она иногда чувствовала себя чужой, эмигранткой на вроде бы русской, но непривычно западной земле, где православные храмы стоят по соседству с костелами, а люди говорят со звонким присвистом и употребляют словечки вроде «фальварек» или «фатэли». У Людмилы, правда, был и муж, и подруги: в основном из числа евреек, которых даже после войны осталось в городе немало — а вот про личную жизнь Глаши она ничего не знала.
За неделю до Нового Года Михаил Семенович как раз уехал в Москву, в одну из своих частых командировок, но Людмила Васильевна за домашними хлопотами скучать не успевала. Обед, он же ужин на двоих — ароматный куриный бульон с клецками, сочные котлеты, овощное рагу — вскоре был готов. Быстро перекусив, она села кроить карнавальный костюмчик, потом принялась сшивать детали, стрекоча любимой швейной машинкой. Да так увлеклась, что опомнилась только к пяти, когда надо было забирать Анфиску из сада.
Страница
1 из 3
1 из 3
