Отвори потихоньку калитку…

Вечером Анфиска взахлеб рассказывала, какой танец они разучивают к утреннику, кружилась по залу немножко неуклюжей снежинкой. Мать слушала ее и пришивала к белому атласу оторочку из серебряной мишуры. С мишурой она, правда, не рассчитала: придется сходить завтра в универмаг, докупить.

Уложив дочку спать, Людмила Васильевна взяла из кладовки антоновское яблоко и устроилась в кресле с томиком Драйзера.

Вскоре старые трофейные часы пробили двенадцать. Не успел звон затихнуть, как в окно что-то громко стукнуло. Потом еще раз. Третий. Глухие удары зачастили, стали назойливо монотонными. Людмила отложила книгу и поспешила в детскую: дочура-то как испугалась, наверное! Сейчас заревет… Но белобрысая Анфиска сладко спала, будто не слышала полуночного шума. На холод высунулась голая коленка. Людмила поправила одеяло, подошла к окну и резко отдернула штору: что ж это такое, что за хулиганство! И онемела: стекло дрожало от ударов, но в свете фонаря было видно — за окном пусто. Нет никого и ничего.

Но что, что это пляшет, бьется в черной тени от фонарного столба? И почему задвижка скрипит, словно хочет повернуться?

Моя храбрая бабушка-атеистка, видавшая за свою жизнь кое-что похуже (именно тогда, перед расстрелом, она пообещала себе больше не верить в Бога) всю ночь просидела у подоконника, плотно задернув шторы и обливаясь холодным потом. Рядом с ней лежал кухонный нож.

Ближе к рассвету все кончилось. Людмила Васильевна дрожащими руками кое-как привела себя в порядок, покормила дочь и отвела к соседке. Сама же набрала в грудь воздуха и вышла из подъезда, посмотреть, что там, под окном: все-таки при свете дня не так страшно.

На оконном отливе белел кусок яичной скорлупы. Людмила машинально смахнула мусор и тут заметила прямо перед окном, на утоптанном снегу, окоченевший труп серой вороны. Неласковый зимний ветер теребил перья, отчего казалось, что птица жива. Вот только застывшие глаза-бусины подернула тусклая синеватая пленка, да надтреснутый клюв неловко распахнут в немом грае. На клюве и голове птицы были черные потеки запекшейся крови. А из-под крыла — из-под крыла виднелась вторая половинка скорлупы.

Да, утром совсем не страшно, повторила себе Людмила. Ворона — у них, наверное, зимнее бешенство такое… Только почему-то дышать было трудно, хотелось или расплакаться, или убежать. Убежать? Куда, зачем? И тут она вспомнила, что надо сходить за мишурой.

В универмаге Людмила Васильевна наткнулась на мужниного товарища по работе и подошла поздороваться. Толстый и усатый, с ноздреватой и жирной, как сливочное масло, кожей, Петр Ильич вызывал у нее гадливое чувство, но ссориться с ним было слишком опасно.

— Что, скучно без муженька-то? — Под строгим взглядом серых глаз он слегка смешался, но тут же зачастил:

— Да что, все вы, бабы, такие! Мужики да наряды! Вон, вчера одну мадаму в воронке прям с базара увезли. Пришла анонимка, что, мол, проституцией тайком занимается да еще подколдовывает. Ну, мы посмеялись, а бабу все равно взяли, стало быть, для разбирательства. Я сам с ней на заднем сиденье ехал. Ох! Почти как ты, красотища, даже в халате своем замызганном. Сидит молча, сидит, глазищами ворочает — а потом как цап себя за грудь! И повалилась прям на меня. Я, мол, что за дела, а она аж посинела вся, задыхается. Даже в больницу не успели забросить, окочурилась. Сердечный приступ, во. Так я к чему — уже еле дышит, а все шепчет: надеть то, надеть се, одежда какая-то… Про шмотье до конца думала!

Он еще не договорил, как Людмила все поняла. И, не прощаясь, не извиняясь, кинулась на рынок самой короткой дорогой, по дворам, мимо Советской площади. Толстые каблуки расхожих сапог скользили по обледеневшим булыжникам мостовой. Пуховый платок незаметно сползал на плечи и перед самым рынком чуть не потерялся. Косы растрепались, пряди лезли в глаза. Правый бок словно пропороло ледяной иглой. Ну, еще немного, еще чуточку… Товарки Глаши из мясного ряда долго отводили глаза и отнекивались. Людмила настаивала, просила, требовала… В конце концов толстая румяная полячка то ли сжалилась над ней, то ли решила поскорей отвязаться.

— Да на Вонючке она жила, та Глашка! — Полячка смешно перемещала ударения на предпоследний слог: она, жила.

— Як перейджешь через Ожешко, та хата стои за синей такой металлюкой. Иджь, ежели не боишьще!

По-правильному речка Вонючка называлась Городничанкой, и туда сливали городские отходы. Уже на моей памяти речку очистили, убрали мусор и поваленные деревья, а в парке, прямо в овражке вокруг русла, разбили настоящую швейцарскую долину с мощеными дорожками для прогулок и гроздьями круглых белых фонарей. Тогда же дома у Вонючки были самыми дешевыми, и редко кто селился там от хорошей жизни.

На втором ли, третьем ли дыхании, но до речки Людмила добежала быстро, сама не заметила как. Вот и дом за синим проволочным забором.