Мямля

Натурально, застаю врасплох: голее голого, бегает по стенам, отчего её жалкие грудёшки с бледными глазками сосков смешно туда-сюда мотаются, вдобавок стоит на коленях в углу перед иконой, а до кучи — качается на безвкусной разлапистой люстре в совершенно гинекологической позе. И прежде чем она, заметив меня, заполошно выпутывается из лап дешёвого китайского ширпотреба, успеваю порадоваться, что она головой ко мне висела. Ещё не хватало мне всё её хозяйство лицезреть.

— Вы? — лепечет это убожество, ища, чем бы прикрыть невзрачные прелести.

Ещё и дура — спрашивать об очевидном. Нет бы, узнать, какого чёрта… — Собирайся, — приказываю.

Вскидывает на меня жалкий взгляд. А ничего так глазки, если б не заплыли от слёз, — ему всегда нравились такие широкие окна в душу. У меня, конечно, форма век интереснее, давинчевская, но… — Быстро оделась и марш за мной, — прикрикиваю уже.

— Он ждёт. Тебя!

Хотела добавить «тварь», пожалела звука.

А она уже в лифчике, но всё ещё без трусов, и послушно натягивает колготки. Те под трясущимися пальцами рвутся, едут, она плюёт сердито и хватает юбку.

Поторапливая, пихаю ей из прихожей сапоги. Она понятливо суётся в них, цапает с тахты комок — оказывается, вывернутая водолазка — и так прямо и надевает. То есть, с изнанки сразу налицо.

Не могу удержаться, фыркаю на этот детский сад.

А детский сад тем временем начинает маленько соображать:

— Но вы… — Ну, да, я уже шесть лет, как мертва. Вопросы?!

От моего окрика она ссутуливается, чуть втягивает голову в плечи, бросает быстрый взгляд исподлобья. Так я и знала, не сучка она, а мямля. Сучки хоть зубы показывают, или вовсе дерутся за своих мальчиков и территорию. А эта… Только мямли становятся на всё готовыми любовницами, тихонькими, вечно в позе «чего изволите», никак себя не проявляющими.

Я бы о ней ничего и не узнала — вот только, пропущенная врачом пневмония не оставила мне выбора. Смерть такая удобная штука — хлебнув её полной чашей, начинаешь ведать всё. То есть, абсолютно всё. Не скажу, будто хотела этого, но что ж теперь. Ладно… я всегда умела приспосабливаться к любым ситуациям, выдержала и на этот раз. Я сильная. Сильные могут пережить что угодно, даже собственную смерть.

Мямля тем временем оделась, но мнётся что-то. Почему, мне сто лет неинтересно, однако она того не замечает:

— Но ведь ночь. И в реанимацию не пускают… Вскидываюсь вмиг, заводит она меня люто.

— Со мною — пустят! — шиплю прямо в эти красные нелепые глазёнки.

— Давай-ка, расслабься, я с тобой соединюсь. Поучу жизни, — и я вдруг начинаю хихикать. Неужто нервничаю?

В ней оказалось тепло, бархатно, чуть влажно. На мгновение ощутила себя мужчиной… им… сладко ему тут, уютно ему тут.

Ладно, хорош лирики. Шагу, девочка. Ну и ты, приблуда шелудивая, догоняй.

Догоняет, пыхтит. Куда денется? Довела до больницы моего мужа — да, мужа, не вдовца! — пусть теперь расхлёбывает. А то, видишь ли, переживать она переживает, аж на люстре качается и по стенкам бегает — но толку? И от молитовок этих… Дело надо делать! Впрочем, чего от мямли хотеть — она и додуматься-то не в состоянии, насколько сейчас нужна ему. И что обязана в реанимации дневать и ночевать. Не пускают? Свернуться на ветошке для ног под дверью отделения и, еле дыша верхушками лёгких, караулить его жизнь.

Я бы сделала — я и делала! — так. А эта лишь и способна, что «переживать». Смысл?

Легонько шевелю большим пальцем ноги, и она на полном ходу врезается бедром в столб тротуарного ограждения. Хм, а что это мы не кричим? Тебе же ой, как больно! Другой бы корчился уже, а мямля… ну одно слово. Чуть сжала рот, потёрла ушиб — и похромала дальше. Ко входу в метро.

А вот фиг тебе. На машине — быстрее!

Пихаю её в бок, чтоб шагнула на обочину, поднимаю её руку. Первый же частник с готовностью тормозит. Нагибаю её, раздвигаю ей рот и называю адрес. Гляжу при этом так, что отказать он не в силах, а про деньги и вовсе не спрашивает.

Пока едем, осматриваюсь.

Волосы — короткие, рыжевато-медовые, свои: в чёлке мелькает ранняя седина. Башка лохматая, запущенная. И зачем только обрезала, дура? Он же любит длинные. Мелькнуло… нет, я не хотела этого видеть: высокое овальное зеркало, перед ним пожилая женщина со строгим крестьянским лицом и девчушка лет шести с лимонно-яичными волосёнками до пояса. Женщина расчёсывает эти волосёнки, они путаются, рвутся, девочка верещит, извивается, хнычет. Женщина крепче перехватывает хилый жёлтый хвостик и заносит расчёску. С криком девочка вырывается, убегает в комнату, зверьком юркает под кровать, старается затихнуть, сдерживая тяжелое дыхание. Недочёсанные волосы путаются с притаившейся там же пылью. Голоса вослед — один мелодичный, нежный, с упрёком: «Мама, ну зачем так?», другой спокоен, напевен: «Не то избалуется».

Водитель тем временем свернул куда-то в сторонний переулок.