Мямля

Эта со всеми своими идиотскими «извините» да «будьте добры» тихонько шелестит, что не доехали несколько кварталов. Но водитель тормозит машину, блокирует замки и начинает расстёгивать ширинку. У мямли расширяются зрачки и темнеет в груди, я немею тоже — видать, перестаралась тогда, при посадке. Мямля издаёт бешеный визг, в замкнутом пространстве бьёт по ушам страшенно, мои закладывает, а она уже навалилась на крепкого дядьку, вонзила ногти ему в веки и порвала, изгрызла щёки и нос, шибанула его виском в боковое стекло. И вот он в отключке, а мы не помня себя вырываемся из машины и мчимся по скудно освещённому переулку в сторону больницы.

Перед входом она отирает взмокшее красное лицо, снимает с шеи и повязывает на голову косынку, вправляет под неё лохмы. Пинаю её, чтобы куртку одёрнула. Слушается. И робко поднимается по ступеням.

Конечно, пускать её не хотели, кто такую выдру пустит? Но я достаю из кошелька хорошую купюру и молча сую в нагрудный кармашек халата дежурной медсестры. Выдре велят повесить куртку в гардероб, купить там же в автомате одноразовые бахилы, выдают серовато-белую накрахмаленную хламиду — и разрешают проскользнуть в реанимацию.

Входим в длинный сумрачный коридор, из конца туннеля — тусклый холодный свет, отражается в негостеприимно блестящем линолеуме.

Откуда-то появляется суровый врач, строго интересуется, к кому. Выдра выдавливает ответ. Я выдаю двойную порцию хороших купюр. Врач брезгливо отодвигается, купюры зависают в воздухе. Не глядя на то, он приказывает ждать: позовёт.

Выдра прислоняется к стене, вздыхает. Несколько минут тишины, и она опять мямля, сизо-бледная, с унылыми подглазными синяками. А я киплю. Мне надо к нему! Немедленно! Шесть долбанных лет я не видела его, не выпускали меня, не позволяли даже глянуть через Порог. Но я выслужила! Я же сильная. И теперь, когда ему там так одиноко, когда он так хочет родного тепла — надо стоять и ждать?!

Дёргаюсь, мямлю начинает потряхивать.

— Что трясёшься, как сявка приблудная? Хотя, сявка ты и есть. Приблудная, — почти сладострастно произношу по слогам и чуть подаюсь осторонь: когда кидаешь самодельную бомбочку в дырку деревенского сортира, надо соблюдать меры личной гигиенической защиты. Щас же ка-ак жвакнет!

Странно — она кивает так, будто услышала, что и ожидала:

— Да, вы с ним всю жизнь, кормили его, ухаживали за ним, когда болел, он вас выбрал для общей дороги, вы вместе через огонь, воду и медные трубы… А я… просто… Пожимает плечами, отводит взгляд.

Мелькнуло… нет, я и этого не хотела видеть: она в бесформенном сером халате, она в огромных уродливых очках, и сальные пряди налезают на лицо, она с двумя булавками в ухе, с экстремально короткой стрижкой, крашенной в убийственно чёрный. При её-то типично блондинистой коже видок — оторви и выбрось. А он — всё равно. К ней! И халабуда серая ему не преграда, и немытая скудость волос, и разухабистый прикид… и, Господи, с каким счастливо самозабвенным лицом она ему сдалась! И ещё! И ещё… И ещё… Пока я была жива, он к ней так частить не мог. А там… дорвались они друг до друга, что и говорить. Ну и без удержу. Мямля мямлей, но эту бы ненасытность её — в атомный реактор! Она же его заездила! Разве можно никогда не отказывать мужчине?! Разве можно — по первому требованию, когда ему приспичило и где ему приспичило? Да ещё и упоёнными слезами исходить при том… На голодном пайке подержать его — не пробовала? А ведь это сладко… после голодухи-то. Или наскандалить ему по первое число, чтобы совсем упал, вот чтобы совсем, чтобы аж приморозило ему самый не балуй — и затем отогревать, отогревать… Ничего эта мямля в жизни не знает и не понимает. И его не уберегла. Сердце же у него не каменное… Из конца коридора слышится наша фамилия и — «Проводите!» Вскидываемся.

Вдали показывается медсестра, машет рукой, чтобы шли.

Пяток не чуется, коленки непослушные, леденеет в паху. Идём.

В боковом зрении справа и слева вспыхивают каверны палат, дверей нет. И только высокие койки с неподвижными изжелта-бледными телами. Тихо попискивают датчики. И вообще — тишина.

В чистилище и то шума больше.

Доходим до своей ниши. В ней также три койки, на средней — он. Бледный, но глаза открыты, смотрит. Молчит. Весь в датчиках и трубках, подключён к капельнице, под койкой пластиковый мешок для урины, к нему из-под одеяла тоже — трубка.

Подходим, берём за руку. Холодная. Так не похоже на него, всегда такого горячего, всегда меня согревавшего, когда прижималась к нему. Это я ему всегда озябшие нос-руки-ноги во все его горячие местечки впихивала!

Господи, что мне нужно сделать, как мне тебя умолить, чтобы ещё хоть раз повторилось это?! Он и я, и наш смех, и щекотка, и шёпоты, и всё… А из монитора над его головой мне в ответ тихонько так «п-п-п» пульса.

Проглаживаю ладонью его ладонь. Мои пальцы привычно сплетаются с его пальцами, отдаются им.