Я знал. Больше, — так будет — меня… заживо похоронят в море. Обряд… так себе — грозен, не более, но даже душа моя, одиноко вопящая от ужаса, не упокоенная душа, не сможет покинуть морских глубин. Я видел — она металась, у тела же нижняя челюсть распахивались все шире и шире, по щекам, подбородку, глазам текла непонятная влага, лицо, попирая все законы Византийских базивлевсов, расцветало багрянцем.
Добавить в моё избранное
7 мин, 0 сек 13399
Аааа, — пытался хрипеть я и в мозгу отчетливо звучало — неужто они именно такие, слезы. Вот он — немой крик, крик ужаса. Есть чему пугаться — если даже для души не нашлось пути прочь, как сбежишь от приговора? Я пока жив, тело может идти, но душе не сбежать. Даже самый страшный, зато легкий и быстрый путь — путь в Инферно и тот не раскрывался перед ней. А тело, погибшее, но так до конца и не умершее, мечтало, как о бесконечной милости о часе, когда Ад примет его. Разумно, вполне, не спорю. Приговор — верен, судьба — справедлива, однако неприемлема. Неважно, что преступления моего, хватит еще на десяток таких же приговоров, впрочем, не совсем — одни из которых будут не страшнее, но мерзче — не по мне (сложно впрочем, представить такие… ), о других даже говорить не стоит — еще несколько дней я жив и бывает сплю, но ведь мог же я мечтать о другой доле? О лучшей участи… Но разве я умел мечтать? Неужели я хотя бы учился мечтать? Нет. А надежда — нехитрая иллюзия, умершая во мне еще до рождения.
Видения… Они преследовали меня с полудня до без десяти два. Затем наступала ночь, а с ней кошмары — разум нормального человека не рассчитан, не перенесет, не вынесет моих снов. Нет не снов, не бреда сумасшедшего, (плевать, что я сейчас в психиатрической лечебнице), и даже не видений, нет, — моей судьбы. Кары. Ну и что, — раз уж я не мог смириться с судьбой, имели ли цену кошмары?
Правда, с каждой ночью видения становились все отчетливей. И выяснилось, что цена им есть — начали рваться нервы. А я не мог кричать — крики привлекли бы внимание врача и санитаров, а у меня был готов план, план избавления. И не важно двигало бы тогда санитарами чувство сострадания или только желание не слышать мои вопли, а может они бы искренне пытались бы мне помочь — позволить им вмешиваться нельзя — могли помешать. И я орал беззвучно.
Каждый день меня приводили к кабинету врача. Я открывал дверь в приветливый кабинет и застывал от ураганного ветра бьющего по глазам. Мне удавалось не закрывать рукой лицо, а только наклонять голову к линолеуму из бело-голубых ромбов. Наклона головы почти хватало (какое страшное слово почти), но что делать со звуком, пульсирующим гудением единственной лампы дневного света, что проникал сквозь череп в мозг? Садизм психиатров изощрен и врач предлагал присесть на высокий стул в центре комнаты, где звук многократно отразившись от стен, не только не ослабевал, но десятикратно усиливался. Где взять сил? Нет под ногами земли — они болтаются в воздухе, не дотягиваясь до пола, а стул под тобою рвется к потолку, растягивая и так длинные алюминиевые ножки. Кто-то ведь конструировал его специально для таких мест. Знаю — он гениален. А я в метре от пола всматривался в удобное докторское кресло, пытаясь вцепиться пальцами обеих рук в стягивающееся подо мной в одну точку пластиковое сидение, и убеждал спеца по порванным нервам, что жизнь прекрасна, что с прошлой весны я не ощущал себя так хорошо. И врач заглядывал мне в глаза. Он догадывался, что я ему вру. Но он даже не подозревал как я ему вру. Конечно, он не видел улучшений, зато профессиональная уверенность, что рецидив определенно не повториться была. А здесь то он был совершенно прав, рецидив просто не успеет случиться, а я должен был, нет, я просто таки обязан, не могу поступить иначе, — умереть раньше, чем наступит судный час — единственно хоть в чем-то приемлемое для меня решение.
Доктор рассыпал по столу выцветшую бумагу, и сам с интересом, в пятисотый раз, разглядывая несимметричные пятна, спрашивал, что я вижу. На этих желтоватых листах был четко выведен мой приговор. Я уже многократно его перечитывал. Но раз доктор его не видел, то я его и не разочаровывал, говорил, что сказал бы на моем месте нормальный, обыкновенный, ничем не примечательный клерк — «Док, я вижу лужу крови», — даже здесь я старался быть однообразным. Зачем его развлекать?
Я ждал день… Знаменательный день — для меня праздничный, едва не святой, когда я торопливо, быстро и в той стыдливой спешке, что заставляет краснеть труп, умру. Нет, не самоубийство — соберутся мои друзья для тайного и древнего ритуала. Трое друзей, нет более близких людей, людей скованных сильнее дружбы общим приговором. Вошел Лорд — представил дежурному врачу Мясника и Монаха — слуги, совершенно необходимые слуги — их пропустили на свидание. В руках Лорд нес саквояж с моим освобождением. Врач, ослепленный его величием, не увидел, а может увидел, но внимания не обратил, на такую мелочь — желтый кожаный саквояж в левой руке.
Я открыл саквояж — пуст, пуст идеально. О существовании такой идеальной пустоты, я уже и забыл. А Лорд… Лорд смеялся мне в лицо. Конечно та судьба, что уготована ему была раем, если сравнивать с моей судьбой, но от этого она не становилась менее ужасной. Он мстил мне. За что? Сам ведь втравил меня. Но признаваться в себе не собирался. Насладиться моим лицом, что должно было побелеть от отчаянья — да, эмоциями — вполне, ситуацией — безусловно.
Видения… Они преследовали меня с полудня до без десяти два. Затем наступала ночь, а с ней кошмары — разум нормального человека не рассчитан, не перенесет, не вынесет моих снов. Нет не снов, не бреда сумасшедшего, (плевать, что я сейчас в психиатрической лечебнице), и даже не видений, нет, — моей судьбы. Кары. Ну и что, — раз уж я не мог смириться с судьбой, имели ли цену кошмары?
Правда, с каждой ночью видения становились все отчетливей. И выяснилось, что цена им есть — начали рваться нервы. А я не мог кричать — крики привлекли бы внимание врача и санитаров, а у меня был готов план, план избавления. И не важно двигало бы тогда санитарами чувство сострадания или только желание не слышать мои вопли, а может они бы искренне пытались бы мне помочь — позволить им вмешиваться нельзя — могли помешать. И я орал беззвучно.
Каждый день меня приводили к кабинету врача. Я открывал дверь в приветливый кабинет и застывал от ураганного ветра бьющего по глазам. Мне удавалось не закрывать рукой лицо, а только наклонять голову к линолеуму из бело-голубых ромбов. Наклона головы почти хватало (какое страшное слово почти), но что делать со звуком, пульсирующим гудением единственной лампы дневного света, что проникал сквозь череп в мозг? Садизм психиатров изощрен и врач предлагал присесть на высокий стул в центре комнаты, где звук многократно отразившись от стен, не только не ослабевал, но десятикратно усиливался. Где взять сил? Нет под ногами земли — они болтаются в воздухе, не дотягиваясь до пола, а стул под тобою рвется к потолку, растягивая и так длинные алюминиевые ножки. Кто-то ведь конструировал его специально для таких мест. Знаю — он гениален. А я в метре от пола всматривался в удобное докторское кресло, пытаясь вцепиться пальцами обеих рук в стягивающееся подо мной в одну точку пластиковое сидение, и убеждал спеца по порванным нервам, что жизнь прекрасна, что с прошлой весны я не ощущал себя так хорошо. И врач заглядывал мне в глаза. Он догадывался, что я ему вру. Но он даже не подозревал как я ему вру. Конечно, он не видел улучшений, зато профессиональная уверенность, что рецидив определенно не повториться была. А здесь то он был совершенно прав, рецидив просто не успеет случиться, а я должен был, нет, я просто таки обязан, не могу поступить иначе, — умереть раньше, чем наступит судный час — единственно хоть в чем-то приемлемое для меня решение.
Доктор рассыпал по столу выцветшую бумагу, и сам с интересом, в пятисотый раз, разглядывая несимметричные пятна, спрашивал, что я вижу. На этих желтоватых листах был четко выведен мой приговор. Я уже многократно его перечитывал. Но раз доктор его не видел, то я его и не разочаровывал, говорил, что сказал бы на моем месте нормальный, обыкновенный, ничем не примечательный клерк — «Док, я вижу лужу крови», — даже здесь я старался быть однообразным. Зачем его развлекать?
Я ждал день… Знаменательный день — для меня праздничный, едва не святой, когда я торопливо, быстро и в той стыдливой спешке, что заставляет краснеть труп, умру. Нет, не самоубийство — соберутся мои друзья для тайного и древнего ритуала. Трое друзей, нет более близких людей, людей скованных сильнее дружбы общим приговором. Вошел Лорд — представил дежурному врачу Мясника и Монаха — слуги, совершенно необходимые слуги — их пропустили на свидание. В руках Лорд нес саквояж с моим освобождением. Врач, ослепленный его величием, не увидел, а может увидел, но внимания не обратил, на такую мелочь — желтый кожаный саквояж в левой руке.
Я открыл саквояж — пуст, пуст идеально. О существовании такой идеальной пустоты, я уже и забыл. А Лорд… Лорд смеялся мне в лицо. Конечно та судьба, что уготована ему была раем, если сравнивать с моей судьбой, но от этого она не становилась менее ужасной. Он мстил мне. За что? Сам ведь втравил меня. Но признаваться в себе не собирался. Насладиться моим лицом, что должно было побелеть от отчаянья — да, эмоциями — вполне, ситуацией — безусловно.
Страница
1 из 2
1 из 2
