Мы свободны как птицы…

Они замолкают, внимая каждый собственным мыслям. Альбинос пробуждается от них раньше, робко пробует на вкус слова, будто они ложатся на язык голыми лезвиями:

— За что ты ненавидел меня?

— Ненавидел? — ответчик удобнее, с привычной ловкостью перехватывает на зубах отточенный клинок обвинения.

— Нет. Я никогда тебя не ненавидел. Ненависти нужна сосредоточенность. Ненависти принадлежат безраздельно, на ненависти воздвигают отмщение. А я не мстил, не расточал себя на привязанности любого толка — я всё совершал по велению порыва, но не расчета.

Он вдруг стекает на пол, в два гибких извива подползает к соузнику, запрокидывается ему навстречу, являя обе свои стороны — изъеденную змеиной слюной и нетронутую, хрусткую шелуху и каленый фарфор.

— Ах, брат, брат мой, лебяжье-серебряный брат, ресницы как лепестки маргариток… — улыбка жжет ему губы, заставляя их съеживаться, а зазор меж ними — расслаиваться все шире.

— Какой же ты всегда был вы[хо]лощенный! — срединный слог он разгрызает до призрачной обмолвки.

— Я позволил себе всё, а ты не позволял себе ничего. Тебя погребали на боевой ладье, точно воина, хотя не водил ты ее в славный набег и руки твои не касались меча, не впитывали, обволакивая рубцами, чужих ударов… взгляни, вот твои руки, руки воина, не запятнанные кровью: ни вражьей, ни той, что трепещет под их собственной кожей. А рядом — мои, руки, испивавшие увечье за увечьем и воскресавшие от всяческих притираний, отрады пожухлых кокеток, руки отравителя или колдуна, который никого еще не погубил ни ядом, ни чарами, руки без ногтей, ведь ногти пошли на постройку корабля, который я не поколеблюсь направить в битву… Взгляни, сколь различны мы, брат, и сколь нестерпимо подобны!

Он отшатывается, досадливо скоблит морщинку меж бровей, ворошит костер растрепанных волос — и ждет, ждет, ждет приговора.

— Поверю тебе, если честности не изменишь и сейчас, — задумчиво изрекает альбинос.

— Ты убил бы любого, кто бы ни стоял там, под стрелами — будь то я, или Всеотец, или твои сыновья от богини-супруги?

Решительный кивок прекращает череду предположений.

— А ты не изменишь честности — и чести, коль скоро у тебя она есть, но нет ее у меня? — эхом отзывается огненный.

— Ты не держал бы зла на любого, кто бы ни сослал тебя в мглистые пределы — будь то я, или преданный друг, или лживая жена, потомство не от мужа зачинающая — от коварнейшего из всех, что живут за оградой?

— Я не держу на тебя зла.

Зеркало гаснет, но где-то в его затуманенных недрах спеют похищенные со священного древа яблоки, а обитатели продолжают свой бессрочный спор о прощении.