Миша переехал к бабушке еще два года назад, но тогда — два-то года, целы два года! — они жили еще на Линейной, в старой «коммуналке» — так говорила мама, когда ругалась с бабушкой и звала Мишу обратно. Потом приходил папа, тоже назвал их чудесную комнату «коммуналкой», и тоже ругался — но звал уже к себе…
Добавить в моё избранное
4 мин, 2 сек 4527
Бабушка ругалась с обоими, а Миша жил себе и жил, играл с пацанвой во дворе. и все у него было хорошо эти два года на Линейной, пока бабушке — как сказали приходящие дядьки в красивой форме — не выделили новое ин-зи-ви-ци-о… какой-то жилье. Миша не знал точно, что это значит, но и бабушка, и мама, и папа были довольны.
А вот Миша — нет. Ну сами посудите: Сашка, Ленка и Фархат остались на Линейной, качели, на которых можно делать «солнышко» с диким воплем — тоже, классная переправа — и та осталась на другом конце города! Нет, Миша обещал ездить, и Сашка обещал ездить, и Ленка обещала приезжать, но как началась учеба — так и все. Миша боялся прогуливать. Бабушка могла оторвать за это голову и ноги.
Да и новая школа… за два года, в первом и во втором классе, Миша привык к восемнадцатой, а тут — дурацкая «гинмазия», и все смотрят, как на какашку, и дети, и учителя! Ну что за жизнь-то такая… Все это Мишу расстраивало так, что бабушка обещала оторвать голову и ноги, если он не начнет кушать, желательно — в ближайшее время. Миша уже не был так уверен, что голова и ноги ему действительно необходимы, но боялся еще по и-нер-ции. Так мама говорила.
И мама не приходила давно… Проще всего — решил Миша, хорошенько подумав — заболеть. Больным голову и ноги не отрывают. Заболеть… Как бы эдак заболеть! Нагретый градусник бабушка определяла на раз, на живот и жаловаться не моги — у нее ж ре-ги-не-во-е зрение, как у Супермэна! Все видит!
Поэтому болеть надо с умом. Промокая ноги холодной водой, но так, чтобы не испортить ботинки.
На дворе все еще стоял удивительно теплый, совсем августовский сентябрь, в речке еще купались, и промокать для болезни Миша решил на речке, отпросившись в воскресенье к друзьям, а на самом деле — побежав от линейной выше, по грузовому мосту, где запрещалось лазить детям, и от моста вниз, под обрыв, где шуршали длинными хвостами ивы, а под их корнями крутились холодные стремительные водоворотики. Река уже сильно поохладела, брызгались только самые смелые — все больше лежали на бережку.
Миша, пристроившись на корне, сунул ногу прямо в самый водоворотик. где по их дворовым поверьям водились стр-рашные сомы с вот такущщими зубами!
Что-то мелькнуло справа, и Миша только-только удержался на корне, повернулся — и увидел антресольку. Точно такую же, как была на Линейной. И еще раньше — у мамы. Мама хранила там пароварку и какие-то шиши с маслом, Мише все было любопытно, испортятся они или нет. А вот что хранила там бабушка, Миша не знал. Бабушка никогда будто бы и не замечала антресольки.
И ручка такая, как у бабушки была, поцарапанная. Миша завороженно протянул руку, моргнул — и понял, что тянется к огромному коту.
Кот зашипел, вздыбился, Миша шарахнулся — и рухнул в воду.
Он заболел в понедельник. И так от бабушки досталось за промокшие ботинки, промокшую обувь, промокшего Мишу, а тут еще и насморк, кашель… Бабушка, выругав его, ушла на работу, а Миша остался дома — печально хлюпать носом, ушераздирающе кашлять и жалко поджимать ноги в огромных толстых носках, доставшихся от папы, и на Мише сидевших, как валенки.
у него болела голова. У него болел нос. У него болели глаза.
Миша уныло прошаркал на кухню, чтобы налить себе чай — ему, как большому мальчику, бабушка уже доверяла таскать чайник. Он ткнул кнопку, тщательно проверив, есть ли вода, повернулся на кухне — и увидел антресольку.
Она весело подмигивала ему приоткрытыми дверцами.
Наверное, будь Миша здоров, он бы испугался — но у него так болела голова, и такой кашель снова подступал к горлу, что он только стоял да и смотрел.
— А киса в тебе есть? — он оглянулся, но достаточно высокого стула не нашел.
Антресолька скрипнула, но не исчезла.
— Я хочу кису. В тебе только пароварка мамы, — Миша взял табуретку, и, под шум закипающего чайника, подтащил ее поближе к дверному проему, над которым и щерились дверцы антресольки, — я маму хочу. Я по маме скучаю!
Он залез, тронул дверцу — обычная дверца, обшарпанная немного.
Антресолька оказалась как будто больше и ниже — со своим гордым ростом в целых полтора метра и еще целый сантиметр Миша никогда бы не дотянулся.
— Я к маме хочу. И кису, — повторил он упрямо.
За спиной закипал чайник, но это было где-то далеко, далеко, а перед Мишей уже открывались широкие дверцы, за которыми не было никакой пароварки, и даже никаких шишов, и масла не было. Миша решительно влез, потеряв слишком большой папин носок, дверца хлопнула — и закрылась за его спиной.
Счастливый эпилог:
Очень громко кричала бабушка.
Очень громко кричал папа.
Мама тоже кричала, но не так громко. Все равно казалось, что и папа, и бабушка сейчас выпрыгнут из трубки, и что-то сделают. Например, оторвут голову и ноги.
Миша лежал в постели — большой, широкой маминой постели — и обнимал большого, широкого черного кота.
А вот Миша — нет. Ну сами посудите: Сашка, Ленка и Фархат остались на Линейной, качели, на которых можно делать «солнышко» с диким воплем — тоже, классная переправа — и та осталась на другом конце города! Нет, Миша обещал ездить, и Сашка обещал ездить, и Ленка обещала приезжать, но как началась учеба — так и все. Миша боялся прогуливать. Бабушка могла оторвать за это голову и ноги.
Да и новая школа… за два года, в первом и во втором классе, Миша привык к восемнадцатой, а тут — дурацкая «гинмазия», и все смотрят, как на какашку, и дети, и учителя! Ну что за жизнь-то такая… Все это Мишу расстраивало так, что бабушка обещала оторвать голову и ноги, если он не начнет кушать, желательно — в ближайшее время. Миша уже не был так уверен, что голова и ноги ему действительно необходимы, но боялся еще по и-нер-ции. Так мама говорила.
И мама не приходила давно… Проще всего — решил Миша, хорошенько подумав — заболеть. Больным голову и ноги не отрывают. Заболеть… Как бы эдак заболеть! Нагретый градусник бабушка определяла на раз, на живот и жаловаться не моги — у нее ж ре-ги-не-во-е зрение, как у Супермэна! Все видит!
Поэтому болеть надо с умом. Промокая ноги холодной водой, но так, чтобы не испортить ботинки.
На дворе все еще стоял удивительно теплый, совсем августовский сентябрь, в речке еще купались, и промокать для болезни Миша решил на речке, отпросившись в воскресенье к друзьям, а на самом деле — побежав от линейной выше, по грузовому мосту, где запрещалось лазить детям, и от моста вниз, под обрыв, где шуршали длинными хвостами ивы, а под их корнями крутились холодные стремительные водоворотики. Река уже сильно поохладела, брызгались только самые смелые — все больше лежали на бережку.
Миша, пристроившись на корне, сунул ногу прямо в самый водоворотик. где по их дворовым поверьям водились стр-рашные сомы с вот такущщими зубами!
Что-то мелькнуло справа, и Миша только-только удержался на корне, повернулся — и увидел антресольку. Точно такую же, как была на Линейной. И еще раньше — у мамы. Мама хранила там пароварку и какие-то шиши с маслом, Мише все было любопытно, испортятся они или нет. А вот что хранила там бабушка, Миша не знал. Бабушка никогда будто бы и не замечала антресольки.
И ручка такая, как у бабушки была, поцарапанная. Миша завороженно протянул руку, моргнул — и понял, что тянется к огромному коту.
Кот зашипел, вздыбился, Миша шарахнулся — и рухнул в воду.
Он заболел в понедельник. И так от бабушки досталось за промокшие ботинки, промокшую обувь, промокшего Мишу, а тут еще и насморк, кашель… Бабушка, выругав его, ушла на работу, а Миша остался дома — печально хлюпать носом, ушераздирающе кашлять и жалко поджимать ноги в огромных толстых носках, доставшихся от папы, и на Мише сидевших, как валенки.
у него болела голова. У него болел нос. У него болели глаза.
Миша уныло прошаркал на кухню, чтобы налить себе чай — ему, как большому мальчику, бабушка уже доверяла таскать чайник. Он ткнул кнопку, тщательно проверив, есть ли вода, повернулся на кухне — и увидел антресольку.
Она весело подмигивала ему приоткрытыми дверцами.
Наверное, будь Миша здоров, он бы испугался — но у него так болела голова, и такой кашель снова подступал к горлу, что он только стоял да и смотрел.
— А киса в тебе есть? — он оглянулся, но достаточно высокого стула не нашел.
Антресолька скрипнула, но не исчезла.
— Я хочу кису. В тебе только пароварка мамы, — Миша взял табуретку, и, под шум закипающего чайника, подтащил ее поближе к дверному проему, над которым и щерились дверцы антресольки, — я маму хочу. Я по маме скучаю!
Он залез, тронул дверцу — обычная дверца, обшарпанная немного.
Антресолька оказалась как будто больше и ниже — со своим гордым ростом в целых полтора метра и еще целый сантиметр Миша никогда бы не дотянулся.
— Я к маме хочу. И кису, — повторил он упрямо.
За спиной закипал чайник, но это было где-то далеко, далеко, а перед Мишей уже открывались широкие дверцы, за которыми не было никакой пароварки, и даже никаких шишов, и масла не было. Миша решительно влез, потеряв слишком большой папин носок, дверца хлопнула — и закрылась за его спиной.
Счастливый эпилог:
Очень громко кричала бабушка.
Очень громко кричал папа.
Мама тоже кричала, но не так громко. Все равно казалось, что и папа, и бабушка сейчас выпрыгнут из трубки, и что-то сделают. Например, оторвут голову и ноги.
Миша лежал в постели — большой, широкой маминой постели — и обнимал большого, широкого черного кота.
Страница
1 из 2
1 из 2
