Крик

А Бертольд не чувствовал, любопытный щенок. Болтливый щенок с мокрым розовым носом.

— Я непременно стану психотерапевтом, — вещал он.

— А начинать ведь надо заранее. Опыт, наработки, наблюдения — пригодится потом. Лучше, чем с нуля. Ты не думай, я хочу помогать людям — и тебе тоже хочу помочь, Сван.

Обижаться? Оскорбляться? Бертольд обладал несокрушимым иммунитетом к человеческой злобе. Он недоумевал так искренне, что смущались последние выродки. Я не поощрял его попыток, но и отделаться от неожиданной заботы тоже не получалось. Щенок отыскал себе пробный шар. Поэтому мы играли в одной команде, вместе готовились к экзаменам, а вечера проводили то в злачных погребках, то в филармонии, то в музее современного искусства. Бертольд верил в спасительную силу контрастов. К счастью, он не додумался позвать меня в цирк. И я никогда не рассказывал ему, как… Шпагоглотатель выходит на арену. Не уличный факир, развлекающий прохожих в далекой маслянисто-пряной Индии, не бедный фокусник, которому булавки и гвозди часто служат единственной трапезой, — нет, это профессиональный иллюзионист, одетый, как денди, искушенный в сфинксовых ребусах и потусторонних мистериях. Он демонстрирует рентгеновские снимки: никаких уловок, все проверено и задокументировано. И он готов доказать снова, специально для зрителей из крошечных провинций, что есть тайны, подвластные и покорные лишь посвященным.

Мама едва ли не молилась на Бертольда.

— Рени, я положительно в восторге, — тянула она по телефону, тянула с насыщенным французским прононсом, который подхватила где-то на Ла-Манше. Она гордилась своим выговором, гордилась даже сильнее, нежели расторжением брака и карьерными успехами.

— Рени, это нечто! Я безумно рада, ты же в курсе, что… А Верена Красс вторила таким же тесным, стиснутым голосом — Верена Красс, души не чаявшая в сыне, но стыдившаяся хронического насморка:

— Да, Ильди, да, конечно, да, я попрошу его, он не откажет, чуткий, отзывчивый, звони-звони!

И Бертольд действительно не отказывал, становясь все назойливее и назойливее, если это было возможно. В щенячьем азарте крутился вокруг шкафа со вкусным костями, которые надеялся поглодать, и я теперь охотно распахнул бы обе створки, чтобы скелет просыпался ему прямо на голову. На дочерна замшелый затылок, словно заранее укрытый траурным крепом.

Или на шею. На голую шею.

Или на уязвимую грудь.

И случай представился.

— Что это? — поинтересовался Бертольд, взглянув на экран моего ноутбука.

— Исландия.

Бертольд с видом ценителя изучил жеваную линию берега, разноцветный пасьянс плоских крыш и продолжил дознание:

— А чем она тебя привлекает?

— Тишина… и простор. Это малолюдные земли, хоть и очень красивые.

— Малолюдные, значит? О, я понял! Ты боишься людей, правильно?

— Не… не совсем.

Я боюсь за людей.

— И простор… хм… простор, простор… м-да… ну… простор… Сдаюсь. Зачем он тебе? Чего ты хочешь?

Я не солгал и на этот раз.

— Закричать.

Я устал сомневаться, устал устал устал. Он сам он сам он сам.

Бертольд предложил отправиться за город: чтобы не было вопросов, подозрений, жалоб. Полнедели он разведывал окрестности и наконец с триумфом доложил о недостроенной ГЭС, заброшенной настолько давно, что факт ее существования успел сгинуть в наслоениях архивной пыли. Субботним утром мы двинулись в путь — воздушным октябрьским утром, когда лужи разверзаются провалами в небо, а старческая осенняя охра газонов похожа на дрянной загар. Станция — беспорядок гранитных плит и деревянных опор, дно реки обрешечено крупными ячеями, течение неутомимо расчесывает тонкие белокурые водоросли.

— Ты пожалеешь, — все-таки предостерег я.

Сияющий Бертольд отмахнулся:

— Да ну, чего там! Вот когда у меня будет своя практика… — Не следовало брать тебя сюда.

— Ну ничего себе! А чья это была вообще идея? И чтобы я… да я… да за кого ты меня принимаешь! Я привык слово держать! Мы, Крассы — образец чести! Например, Дезидерий Красс в войну, он… Он сам, я не виноват. Его решение, его ответственность.

Шпагоглотатель снисходительно встречает аплодисменты, ассистентка показывает извлеченные клинки. Но его мясницкий инвентарь оскудел, чего-то недостает, что-то затерялось. И если пропажа может быть где угодно, то почему бы ей опять не оказаться в желудке — в моем желудке?

Я замираю. Я не отваживаюсь пошевелиться. Я выдумал, я все выдумал, но вдруг… Горло расступается — в выдохе, в рвоте, в кашле, в твердом, спрессованном крике. И я вижу, как бледные водоросли примеряют красные парики — лишь на миг, прежде чем распластаться по дну под грудой искалеченного мяса. Река выгибает пенистую спину и шипит, река шарахается к дальнему берегу и обходит нас стороной.

— Алло, Бертольд!