Поймать черного кота

— Туман и топи, на много лиг окрест, от сих и до самого Ривена, — так говорил мне трактирщик из горной деревушки, где довелось нынче утром завтракать.

— Тебе бы в обход двинуть, через Восточный тракт. Если свезет, прибьешься к каравану.

— И насколько этот путь дольше?

— Дней десять. Может, две недели. Но всяко лучше, чем в болотах гнить — помяни мое слово, — бородач поставил на стол глиняную кружку и тихо добавил.

— Плохие места там, гиблые. Поверь.

Я поверил. И покинув трактир, двинулся на север.

К топям.

Нет, я не был самоубийцей или сумасбродом. Просто знал, что только попав в Ривен избавлюсь от кошмаров. Начну нормально спать, есть. Смогу без дрожи глядеть на огонь.

Увижу жену и дочку.

От мыслей о семье стало теплее. Улыбнувшись, я продолжил путь — вниз, по скользким камням горной тропки; вперед, к холодному дыханию тумана. Изо рта вырывались едва заметные облачка пара, руки начали покрываться гусиной кожей. Временами налетал ветер, гуляющий вдоль хребта — колючий, злой, промозглый, — рвал белесую дымку в клочья, задувал за шиворот, заставляя плотнее кутаться в плащ. Благо, что я снял кольчугу.

Пальцы онемели. Я полез в котомку — найти перчатки; перехватив поудобнее шест, загодя вырезанный из орешника, зашагал навстречу болоту.

Весь остаток дня прошел в борьбе — с вязкой почвой под ногами, с постылой сыростью, назойливыми комарами и беспокойными мыслями. Лес быстро закончился, и теперь кругом, куда ни глянь все было покрыто бледно-зеленой травой, мхом, да изредка попадались на глаза кусты ивы. Я медленно продвигался вперед, ощупывая путь шестом, не забывая высматривать белые цветки пушицы — верный признак трясины, — и блестящие на солнце «окна».

Огни я увидел вечером, когда подыскивал место для ночлега.

Сразу вспомнились те страшные сказки, которыми так любят потчевать детей бабки-кормилицы да угрюмые старожилы, подобные недавнему трактирщику. Происки болотных духов, замешанные на ненависти к роду людскому и коварстве; «свечи покойника», что завлекают усталого путника прямо в трясину; метущиеся души павших воинов, наконец. Все это я слышал, но в призраков не верил.

Самоуверенность ли, а может шальная мысль о том, что на болоте живут люди (известна ли им кратчайшая дорога к Ривену?) — что-то толкнуло меня туда, к россыпи крошечных огней. Я сильно рисковал, но осознавая это не мог остановиться и повернуть назад. Словно какая-то сила тянула меня к себе, одурманивала. На несколько мгновений я почти поддался панике, пока не понял еще одну странную вещь — пружинящий торфяной грунт сменился твердой землей, будто то было уже не болото, а широкий торговый тракт. То тут, то там темнели силуэты деревьев. Мог бы поклясться, что раньше их здесь не было.

Потеряв всякую осторожность, я припустил вперед. И довольно скоро вышел на большую поляну, залитую светом ярко-желтых огней. То горели свечи — десятки, сотни черных свечей, блики от пламени которых танцевали в траве. Поляна оказалась усеяна ими так густо, как ясное небо над моей головой — звездами. А в центре этого иллюзорного небосклона находилось нечто еще более зловещее.

Идол.

Кошачья голова — огромная, в два человеческих роста — возвышалась над прогалиной, зыркая на меня огнями свечей, вставленных в отверстия-глазницы. Подобным же образом обозначили и клыки, торчащие из раскрытой в оскале пасти. Неизвестные мастера сделали идол из материала сродни ониксу или базальту: черный, с виду гладкий, будто отполирован кем-то; и черен он был настолько, что, казалось, вбирал в себя свет. И мерцал снутри, точно уличный фонарь, от чего искусно вырезанная кошачья морда начинала выглядеть до жути правдоподобно.

Зачарованный, подавленный мрачным великолепием изображения, я приблизился к нему и коснулся рукой. Вскрикнув, отшатнулся, едва не упав.

Шерсть!

Гладкая, теплая, скрывающая жизнь!

Я обнажил меч, выставив его перед собой, готовый отразить нападение. Мучительно тянулись мгновения. Страшные картины проносились перед внутренним взором: вот-вот глаза идола оживут, бутафорские зубы превратятся в острые клыки, он прыгнет, разинув пасть, и черные свечи, политые кровью, зашипят, угасая… Ночь молчала.

Больше ждать я не мог. Подобравшись ближе, ударил. Зазвенел металл. Силясь стряхнуть морок, я прикоснулся дрожащими пальцами к безмолвной фигуре и почувствовал лишь холод камня. Колдовство, будь оно проклято!

Будьте вы все тут прокляты!

Страх придал мне злости. От идола шла тропа, с двух сторон окаймленная все теми же черными свечами. Ведомый яростью, я двинулся по ней, намереваясь разобраться, что же происходит в здешних краях.

Тропа вела в деревню.

Держась настороже, я брел по темной улице. Раза два или три, по дороге сюда, что-то шумело в траве, словно некто — или нечто — преследовал меня.