Переход

Низкий лоб его сморщился, точно печеная репа: Та-Гыр думал, чего бы с пленником вытворить, пока шаман не видит, пока в целом стане тихо и пусто — все готовятся к вечернему ритуалу.

Серебряный доспех едва прикрывал сероватое тело паучьего сына, впрямь более напоминая паутину, нежели добротную защиту. Но по опыту Та-Гыр знал: выкованный в подземных кузнях доспех не прошибешь и дубиной.

Та-Гыр поковырялся с замысловатыми пряжками-ониксами, причудливой вязью лапок-переплетений, выяснил: паучьи дети носят холодный металл прямо на голое тело. Орк изумленно покачал головой, поскреб затылок.

— Ну и диво. Как вы железки без кирасы-то и штанов носите!

Паучий сын, разумеется, не удостоил его ответом. Обнаженный и связанный, он напоминал не жертву, обреченную на скорую казнь, но таящуюся в зарослях змею — на хвосте трещотка и добрая порция яда в зубах.

Та-Гыр испугался, но страх — недостойное воина чувство, поэтому Та-Гыр разозлился. Схватил паучьего сына в охапку, выволок из мешка. Уткнул носом в песок — вверх задом и белым затылком. Неприятна была на ощупь кожа, не знавшая солнечного света — точно брюхо снулой рыбины, но отступать не в правилах Та-Гыра.

Задница у паучьего сына тощая, костлявая, но если закрыть глаза и представить Ышку, надавить на острые кости таза впереди, и попытаться… Уф, а неплохо… Паучий сын среагировал на грубое вторжение долгим внутренним спазмом, несказанно-приятным — Та-Гыр аж заурчал, чувствуя на своем члене прохладную кровь подземной твари. Но не визжал пленник, не выбивался и не молил о пощаде. Только грыз тонкими крысиными зубками песок, и капала кровь с разбитых губ, а молчание казалось страшным, зловещим, точно проклятие некроманта.

Та-Гыр отшвырнул пленника, наблюдая как уродливо-длинным и тонким ногам течет бордово-белая жижа. Удовольствие он получил, но сомнительное какое-то. Будто червивое мясо сожрал: не понял, а теперь во рту горчит.

— Ну и мерзкие вы, паучьи дети! Как только пещеры вас не срыгивают, мразь-то такую! — сказал он.

И тут повернул пленник голову. Разбитые губы напоминали ощетинившихся личинок — из-за песка, что налип в трещины. Личинки изогнулись.

— Грядет Переход. Уже скоро, — сказал паучий сын.

Та-Гыр отпрянул. Поскреб затылок. Потом заржал. Потом сунул пленника в мешок, захлопнул и сел рядом.

Когда шаман и старейшины клана явились за жертвой, они узрели безукоризненную картину. Страж никуда не отлучался и куда не следует не лазил.

— Молодец, — снисходительно похвалил Урхум.

Паучьего сына вытрясли из мешка и швырнули к подножью кривого анчара, увешанного костями и гниющими внутренностями животных. Анчар считался священным, обителью духов предков, ему приносили жертвы. В сумерках и бликах чадных факелов паучий сын казался еще длиннее, уже и безобразнее.

— Покорежили вы его, — втянул широкими ноздрями запах крови шаман.

Охотники принялись сумбурно доказывать, мол, доставили «чистеньким». Та-Гыр поспешно спрятался в толпу.

Урхум отмахнулся от оправданий:

— Неважно. Сойдет и так. Подготовьте его.

Та-Гыр ринулся с еще тремя — исполнять приказ шамана. Они разрубили узлы, вскинули тощее тельце паучьего сына, примотали к колючим ветвям степного дерева. Шипы вонзались в податливую, словно подгнившую кожу, и Та-Гыр вспоминал прохладную кровь, болезненный спазм и губы-личинки. Глаза пленника без сетчатки и зрачков тускло светились, отражая всполохи огня.

Ышка и другие женщины начали бить в ритуальные тамтамы, выделанные непременно из кожи врагов. Та-Гыр как-то притащил Ышке еще живого рыцаря, и та не снимая с «подарка» лат, перегрызла трепетное человеческое горло. Латы потом сгодились — его же мясо печь. А из кожи сшила тамтам… Жаль, что кожа паучьего сына, тонкая и непрочная, как трухлявый гриб, не годится и на заплатки.

Та-Гыр выдернул белесую прядь. На память. Паучий сын, растянутый за руки и ноги, едва поморщился. Кажется, сказал что-то — но монотонный мерный звук заполонял собою степь, леса и небо, даже луна чудилась круглым тамтамом — в него колотят небесные орки, духи предков.

Забился и завыл шаман. Судорожно дергался, выкрикивая непонятные фразы — призывал предков. Его размалеванную ритуальными красками морду перекосило, будто и впрямь спустились духи и наполнили старческое тело, как вода — кувшин.

От него безумие перекинулось на остальных, точно огонь на сухую траву, и скоро вокруг связанного пленника плясали, извивались и орали все орки клана. Улюлюкали и вертели крутыми бедрами женщины, махали эрегированными, — от зрелища ли, от запаха дурманящих трав и экстатической музыки, — членами мужчины. Кто-то выкатил бочки кислого вина, и к ним припадали жадными клыкастыми ртами, били непрочную древесину и швырялись в паучьего сына щепками.

Тот молчал.