Любит, не любит, любит… Весело хохоча, я удирал по огороду от Лейли, стараясь уберечь пресловутую ромашку и узнать-таки, «любит» или «не любит». Мне было 15, на дворе стоял май, и хотелось, чтобы эти солнечные дни тянулись вечно…
Добавить в моё избранное
9 мин, 46 сек 9008
Отец, вернувшийся после очередного контракта, чинил крышу на террасе и с высоты поглядывал на нас — загорелый, весёлый, в выцветшей тельняшке. Мама пекла ароматные лепёшки к чаю. На террасе лежал новенький CD-плеер и диск к нему — запоздалый отцовский подарок на мой день рожденья, его привезли отцу друзья аж из Москвы. Кино, Алиса и Янка Дягилева — любимая музыка отца. Цоя и Кинчева я любил и тогда, а вот Янку понял гораздо позже… Лейли запыхалась и отстала, я ловко перескочил низкий заборчик и, довольный жизнью, плюхнулся на зад за кустами. Запрокинул голову, слушая, как смеются на террасе отец с мамой, как Лейли зовут её родители. Над участком плыл волшебный запах маминой выпечки.
Отец уехал в середине июня. А 2 августа — я хорошо запомнил это число — пришла похоронка. Капитан ВДВ Олег Николаевич Огарёв погиб в Дагестане. Это было ужасно несправедливо — что похоронка пришла в день ВДВ, но ничего поделать мы уже не могли.
Семья Лейли уехала из Грозного в конце августа. 11 сентября я похоронил маму. 24-ого бомбили рядом с домом, в школу я с того дня больше не ходил, а вскоре её и закрыли. В октябре я ушёл под землю — да так и остался потом, находил сухие углы, лазил по коллекторам, забирался в бомбоубежища — в нашем районе почти никого не осталось. Ещё ходил по заброшенным домам, собирал всякое барахло. Продавал на рынке в другом районе, покупал — вот глупость — помимо еды ещё и батарейки. Но мне казалось, если плеер перестанет играть — словно отец второй раз умрёт. Били меня на рынке часто, пытались плеер отобрать… до тех пор, пока я не купил у Бека, такого же рыночного барахольщика, как и я, хороший гвоздодёр. Там, под землёй, он иногда был нужен даже чаще ножа, да и на земле — сразу отстали.
Голодал ли я? До ноября — нет. А вот в ноябре… В этом углу было сухо и почти тепло. Если не думать, что выход завален из-за недавней бомбёжки, можно было даже считать, что мне повезло. Но это было глупо, вопиюще глупо — потому что уже который день я не вставал. Не ел я — дурную бесконечность, дни здесь не заметить. Пил гнилую воду, когда ещё были силы доползти до лужи. Потом сил не было и на это. Я лежал, меняя батарейки, а в ушах надрывалась Янка, жёстко, мрачно — и теперь я её понимал. Потому что у меня тоже не было никаких шансов.
В этом было что-то глупое: а вдруг Янка ещё будет петь — когда я её уже не услышу. Жизнь отслаивалась от меня, как ненужная шелуха, боль отступала. Я плавал в безвременьи, изредка возвращаясь в мир звуков — где пела Янка.
В какой-то момент, словно сквозь сон, я почувствовал, как рвутся мои связи с этим миром, где было столько боли. Я стал лёгким-лёгким, и, казалось, здесь меня удерживала только Янка в наушниках. Умер? Уже? Нет, я бы заметил. Впрочем, неважно.
Потом плеер разрядился. В наступившей тишине — я не слышал грохота близкой бомбёжки, а тела уже не чувствовал, — я ясно понял, что здесь, в этом дрянном мире, меня уже не держит ничто… Только уходить так — было глупо! Сын офицера, сын десантника-героя — подыхал от голода в канализации!
Если бы кто-нибудь только мог поменять мою судьбу! Если бы… Грохот, который я не услышал. На меня посыпалась земля. Через несколько взрывов от потолка отлетел кусок. Вспышка — бесконечно-долгая, вне всякого времени. Отчаянный крик в окружающем безмолвии:
Господи, Ты слышишь?! Ты же есть, я знаю! Чего Тебе стоит — не жизнь, так хоть смерть — достойную дай! Хотя бы… просто человеческую.
Потом была темнота. И песня Янки.
— Имя?
— Руслан. Олегович Огарёв.
— Возраст?
Молчание, потом ответ с неуловимой ноткой издёвки:
— 15.
— Что ты делал рядом с позицией нашего взвода?
Мальчишка, сидящий по-турецки у костра, поправил замотанные скотчем наушники на шеи, усмехнулся:
— Шёл.
— Почему за бойцами?
— Не видел я их. Там, — кивок в темноту окна, — есть залаз. Я под землю возвращался.
— Зачем?
— Я в одном коллекторе жил… живу, в углу, — снова странная усмешка.
— Там сухо.
Лейтенант Рубцов закатил глаза. С этим мальчишкой можно было битый час разговаривать и ничего не добиться, кроме этой вот усмешки. Шёл к залазу. Живёт он под землёй, видите ли. А то, что тут войска стоят давно, — он почему-то не знает, будто с Луны свалился. Вот бы старлей заглянул, решил, что делать, а то даже глядеть на мальца жалко — в одной штопаной водолазке сидит, а за стеной снег метёт. До Нового Года всего три дня осталось.
Старлей Николаев появился через полчаса. Выслушал доклад, поглядел на парня жалостливо и, припомнив что-то, спросил:
— А Олег Огарёв, из ВДВ, — не батя тебе… был?
— Отец, — согласился пацан, вгляделся в лицо Николаева, словно спрашивая: «Почему — я здесь и сейчас?». Старлей не выдержал взгляда, отвёл глаза:
— Я ему в Дагестане жизнь задолжал. И отплатить не сумел… Семья-то твоя где?
Отец уехал в середине июня. А 2 августа — я хорошо запомнил это число — пришла похоронка. Капитан ВДВ Олег Николаевич Огарёв погиб в Дагестане. Это было ужасно несправедливо — что похоронка пришла в день ВДВ, но ничего поделать мы уже не могли.
Семья Лейли уехала из Грозного в конце августа. 11 сентября я похоронил маму. 24-ого бомбили рядом с домом, в школу я с того дня больше не ходил, а вскоре её и закрыли. В октябре я ушёл под землю — да так и остался потом, находил сухие углы, лазил по коллекторам, забирался в бомбоубежища — в нашем районе почти никого не осталось. Ещё ходил по заброшенным домам, собирал всякое барахло. Продавал на рынке в другом районе, покупал — вот глупость — помимо еды ещё и батарейки. Но мне казалось, если плеер перестанет играть — словно отец второй раз умрёт. Били меня на рынке часто, пытались плеер отобрать… до тех пор, пока я не купил у Бека, такого же рыночного барахольщика, как и я, хороший гвоздодёр. Там, под землёй, он иногда был нужен даже чаще ножа, да и на земле — сразу отстали.
Голодал ли я? До ноября — нет. А вот в ноябре… В этом углу было сухо и почти тепло. Если не думать, что выход завален из-за недавней бомбёжки, можно было даже считать, что мне повезло. Но это было глупо, вопиюще глупо — потому что уже который день я не вставал. Не ел я — дурную бесконечность, дни здесь не заметить. Пил гнилую воду, когда ещё были силы доползти до лужи. Потом сил не было и на это. Я лежал, меняя батарейки, а в ушах надрывалась Янка, жёстко, мрачно — и теперь я её понимал. Потому что у меня тоже не было никаких шансов.
В этом было что-то глупое: а вдруг Янка ещё будет петь — когда я её уже не услышу. Жизнь отслаивалась от меня, как ненужная шелуха, боль отступала. Я плавал в безвременьи, изредка возвращаясь в мир звуков — где пела Янка.
В какой-то момент, словно сквозь сон, я почувствовал, как рвутся мои связи с этим миром, где было столько боли. Я стал лёгким-лёгким, и, казалось, здесь меня удерживала только Янка в наушниках. Умер? Уже? Нет, я бы заметил. Впрочем, неважно.
Потом плеер разрядился. В наступившей тишине — я не слышал грохота близкой бомбёжки, а тела уже не чувствовал, — я ясно понял, что здесь, в этом дрянном мире, меня уже не держит ничто… Только уходить так — было глупо! Сын офицера, сын десантника-героя — подыхал от голода в канализации!
Если бы кто-нибудь только мог поменять мою судьбу! Если бы… Грохот, который я не услышал. На меня посыпалась земля. Через несколько взрывов от потолка отлетел кусок. Вспышка — бесконечно-долгая, вне всякого времени. Отчаянный крик в окружающем безмолвии:
Господи, Ты слышишь?! Ты же есть, я знаю! Чего Тебе стоит — не жизнь, так хоть смерть — достойную дай! Хотя бы… просто человеческую.
Потом была темнота. И песня Янки.
— Имя?
— Руслан. Олегович Огарёв.
— Возраст?
Молчание, потом ответ с неуловимой ноткой издёвки:
— 15.
— Что ты делал рядом с позицией нашего взвода?
Мальчишка, сидящий по-турецки у костра, поправил замотанные скотчем наушники на шеи, усмехнулся:
— Шёл.
— Почему за бойцами?
— Не видел я их. Там, — кивок в темноту окна, — есть залаз. Я под землю возвращался.
— Зачем?
— Я в одном коллекторе жил… живу, в углу, — снова странная усмешка.
— Там сухо.
Лейтенант Рубцов закатил глаза. С этим мальчишкой можно было битый час разговаривать и ничего не добиться, кроме этой вот усмешки. Шёл к залазу. Живёт он под землёй, видите ли. А то, что тут войска стоят давно, — он почему-то не знает, будто с Луны свалился. Вот бы старлей заглянул, решил, что делать, а то даже глядеть на мальца жалко — в одной штопаной водолазке сидит, а за стеной снег метёт. До Нового Года всего три дня осталось.
Старлей Николаев появился через полчаса. Выслушал доклад, поглядел на парня жалостливо и, припомнив что-то, спросил:
— А Олег Огарёв, из ВДВ, — не батя тебе… был?
— Отец, — согласился пацан, вгляделся в лицо Николаева, словно спрашивая: «Почему — я здесь и сейчас?». Старлей не выдержал взгляда, отвёл глаза:
— Я ему в Дагестане жизнь задолжал. И отплатить не сумел… Семья-то твоя где?
Страница
1 из 3
1 из 3
