Дорога. Река. Ольшаник. Я на них не смотрю. Мое дело — бешено вздутые жилы поводьев в кулаке, горячий, горячечный сверток, надежно притороченный к груди полой плаща, да несколько слов, без которых лучше бы вовсе обойтись, но которые мне позарез необходимы, чтобы убедиться. Прочее — в божьей воле. Совьет ли глубокая колея петлю, захлестнув лошадиное копыто, или русло вдруг выплеснет древние пучины, как нерадивый хозяин — содержимое ночного горшка, не крикнув положенного «Берегись!», или рухнет едва не под ноги девичьи-стройный древесный ствол, тут уж ничего не возразишь.
Добавить в моё избранное
3 мин, 26 сек 6266
Значит, судьба — или, вернее, не судьба. Несудьба.
Un— или -los, на выбор.
— Как тебя зовут, малыш? — спрашиваю я будто бы в шутку.
— Сварт… — выступает на губах ответ, ломая корочку запекшегося бреда.
— А как зовут меня?
— Герр… герр Гехайм… Да, нечто подобное я и всучил трактирщику вместе с деньгами, когда сердобольный увалень отчаялся меня вразумить. Беда будет, коли ехать затемно, уверял он, пока мне не надоело слушать, а пора-то осенняя, с седьмого на восьмой — и день, и месяц. Без оружия беда, с оружием — вдвое бед, одинокому — страх, со спутником — дважды страшно. Переждали бы под крышей, любезный сударь, себя не жаль — сына пожалейте, хворает ведь. От воды туман дурной, тяжче лихоманка схватит. Ну, нет и нет, хоть в молитве вас помяну, чтоб целее добрались куда там вы торопитесь.
Когда там вы торопитесь, чуть было не выдал нас я. Когда.
Дорога. Река. Ольшаник. Я их не вижу. В его глазах их нет. Его глаза — черные бочаги в венце желтовато-бурой ряски. Цветущие глаза, ласково говаривала о нем мать. Цветущий пруд глохнет, мрачно прибавлял я, не накличь еще. Но теперь кажется — лучше бы накликала, сколько ни скверно желать слепоты родному ребенку. Лучше бы накликала, лучше бы набилось тины в зрачки, меж осоки ресниц, — иссиня, дозелена. Его зрачки — черные. В его зрачках — старик с пеной на седых усах, растоптанная драконом старуха и дюжина сестер, одетых мокрым чешуйчатым серебром.
— Скажи мне свое имя! — требую я, тряхнув мальчика за плечо.
— Зигфрид! — стонет он в забытьи, и раскаленное дыхание намертво промораживает мне шею даже сквозь вздыбленный ворот.
— Скажи мне мое имя!
— Ры… рыцарь Хаген!
Я теснее пригнетаю его голову к своей груди, заставляя молчать. Болезнь — пограничное время. Болезнь — благо. Это здоровому нипочем не пройти — с удачей ли, без нее. К чему медлить, приискивать другой случай, обелять себя: пусть, мол, подрастет, пусть наберется храбрости и яри. Герои взрослеют рано. Быть может, мы так-таки успеем.
… Конечно, он был убит — предательски, исподтишка. Иначе и совершиться не могло. Не охранила бы ни забота его красавицы жены, ни нашитые на рубашку стигмы. Липовый листок, шептала она мне на ухо, чутко осаживая речь при первом же постороннем звуке, к спине у него прилип листочек липы. Ольхи, шепнул и я, не липы — ольхи. Серебряный ольховый листочек. Он, бьюсь об заклад, доныне на прежнем месте — заслоняет прореху. Зрачок, всхлипнула она, на спине у моего мужа зрачок, то больше, то меньше. Он им видит? Нет, он ничего не подозревает. Это им видят.
… В их протопленной спальне, в пышных перинах их супружеской постели всегда гулял сквозняк, от которого стыла, не в силах согреться, душа.
… Он был неуязвим — в точности по обещанию. Кроме одного-единственного пятнышка плоти. Через это-то пятнышко, когда настал срок, его и забрали — просто вывернули наизнанку. Кто сумел бы угадать наперед, что королевские братцы припишут убийство себе, станут похваляться победой над задремавшим? Продолжать излишне, песнь о достославно бесславной войне поведает в наших краях любой шпильман. Главное — он не исполнил условие. Не омылся кровью как след, до ногтевых зачатков, до глазничных доньев. Заглохнуть в тинистом гное взору — и он бы спас себя. Спас бы себя от возвращения.
Спас бы всех нас.
Дорога с вырытой раной — в самый раз укрыться человеку. Мокрое серебро клада, канувшего в седины волн. Багровый поток рейнского. Они бы на него не заглядывались.
Un— или -los. История затягивается петлей на чужом непричастном горле. Вмятина от долгого драконьего тулова влечет за собой изобильную чешую монет под спудом Рейна. Затопленные сокровища — проклятие. Проклятие — непременный ольшаник с его колдовскими повадками. Вот только при чем здесь мой сын, что бы ни лепетал он в жару у меня на руках о речном духе, об ожившей росстани и об их дочерях с чеканной листвою нарядов?
— Кто ты? — срываюсь я с голоса.
— Сигурд!
— А кто я?
— Ярл… ярл Хегни!
— А он? Кто тогда — он?! Кто — третий?!
Кто третий — между тобой и мечом в кольце огня? Кто третий — между тобой и невестой на честном брачном ложе? Кто третий — между тобой и мной, когда я держу тебя крепче собственной кожи на собственных костях, когда ты ищешь избавления от злого рока в моих объятиях?
Кто смотрит, не глядя, и видит без глаз — довольно зрачка?!
… Легче вообразить, что я его ненароком и задушил, господин обвинитель. Наверное, легче. Я не знаю.
Un— или -los, на выбор.
— Как тебя зовут, малыш? — спрашиваю я будто бы в шутку.
— Сварт… — выступает на губах ответ, ломая корочку запекшегося бреда.
— А как зовут меня?
— Герр… герр Гехайм… Да, нечто подобное я и всучил трактирщику вместе с деньгами, когда сердобольный увалень отчаялся меня вразумить. Беда будет, коли ехать затемно, уверял он, пока мне не надоело слушать, а пора-то осенняя, с седьмого на восьмой — и день, и месяц. Без оружия беда, с оружием — вдвое бед, одинокому — страх, со спутником — дважды страшно. Переждали бы под крышей, любезный сударь, себя не жаль — сына пожалейте, хворает ведь. От воды туман дурной, тяжче лихоманка схватит. Ну, нет и нет, хоть в молитве вас помяну, чтоб целее добрались куда там вы торопитесь.
Когда там вы торопитесь, чуть было не выдал нас я. Когда.
Дорога. Река. Ольшаник. Я их не вижу. В его глазах их нет. Его глаза — черные бочаги в венце желтовато-бурой ряски. Цветущие глаза, ласково говаривала о нем мать. Цветущий пруд глохнет, мрачно прибавлял я, не накличь еще. Но теперь кажется — лучше бы накликала, сколько ни скверно желать слепоты родному ребенку. Лучше бы накликала, лучше бы набилось тины в зрачки, меж осоки ресниц, — иссиня, дозелена. Его зрачки — черные. В его зрачках — старик с пеной на седых усах, растоптанная драконом старуха и дюжина сестер, одетых мокрым чешуйчатым серебром.
— Скажи мне свое имя! — требую я, тряхнув мальчика за плечо.
— Зигфрид! — стонет он в забытьи, и раскаленное дыхание намертво промораживает мне шею даже сквозь вздыбленный ворот.
— Скажи мне мое имя!
— Ры… рыцарь Хаген!
Я теснее пригнетаю его голову к своей груди, заставляя молчать. Болезнь — пограничное время. Болезнь — благо. Это здоровому нипочем не пройти — с удачей ли, без нее. К чему медлить, приискивать другой случай, обелять себя: пусть, мол, подрастет, пусть наберется храбрости и яри. Герои взрослеют рано. Быть может, мы так-таки успеем.
… Конечно, он был убит — предательски, исподтишка. Иначе и совершиться не могло. Не охранила бы ни забота его красавицы жены, ни нашитые на рубашку стигмы. Липовый листок, шептала она мне на ухо, чутко осаживая речь при первом же постороннем звуке, к спине у него прилип листочек липы. Ольхи, шепнул и я, не липы — ольхи. Серебряный ольховый листочек. Он, бьюсь об заклад, доныне на прежнем месте — заслоняет прореху. Зрачок, всхлипнула она, на спине у моего мужа зрачок, то больше, то меньше. Он им видит? Нет, он ничего не подозревает. Это им видят.
… В их протопленной спальне, в пышных перинах их супружеской постели всегда гулял сквозняк, от которого стыла, не в силах согреться, душа.
… Он был неуязвим — в точности по обещанию. Кроме одного-единственного пятнышка плоти. Через это-то пятнышко, когда настал срок, его и забрали — просто вывернули наизнанку. Кто сумел бы угадать наперед, что королевские братцы припишут убийство себе, станут похваляться победой над задремавшим? Продолжать излишне, песнь о достославно бесславной войне поведает в наших краях любой шпильман. Главное — он не исполнил условие. Не омылся кровью как след, до ногтевых зачатков, до глазничных доньев. Заглохнуть в тинистом гное взору — и он бы спас себя. Спас бы себя от возвращения.
Спас бы всех нас.
Дорога с вырытой раной — в самый раз укрыться человеку. Мокрое серебро клада, канувшего в седины волн. Багровый поток рейнского. Они бы на него не заглядывались.
Un— или -los. История затягивается петлей на чужом непричастном горле. Вмятина от долгого драконьего тулова влечет за собой изобильную чешую монет под спудом Рейна. Затопленные сокровища — проклятие. Проклятие — непременный ольшаник с его колдовскими повадками. Вот только при чем здесь мой сын, что бы ни лепетал он в жару у меня на руках о речном духе, об ожившей росстани и об их дочерях с чеканной листвою нарядов?
— Кто ты? — срываюсь я с голоса.
— Сигурд!
— А кто я?
— Ярл… ярл Хегни!
— А он? Кто тогда — он?! Кто — третий?!
Кто третий — между тобой и мечом в кольце огня? Кто третий — между тобой и невестой на честном брачном ложе? Кто третий — между тобой и мной, когда я держу тебя крепче собственной кожи на собственных костях, когда ты ищешь избавления от злого рока в моих объятиях?
Кто смотрит, не глядя, и видит без глаз — довольно зрачка?!
… Легче вообразить, что я его ненароком и задушил, господин обвинитель. Наверное, легче. Я не знаю.
