Добавить в моё избранное
5 мин, 30 сек 11078
Утопавшие во мраке стены камеры рисовали ему какие-то неясные образы: дрожала от грохота земля, сходились в яростном натиске ряды пехоты…, в небе проносились стальные птицы, мечущие смертоносный огонь. Все, разбросанные вокруг него миры проходили теперь перед ним в узком пространстве камеры. Они стонали от насилия, ожидая его — Освободителя, человека, несущего на острие своего меча, сокрушительную и беспощадную правду. Затаив дыхание, они ждали того часа, когда его вечная душа расстанется с телом, чтобы тут же унести ее в чернеющую пустоту космоса, к томящимся от произвола, далеким мирам, и там продолжить все тот же сумасшедший танец смерти под музыку восстаний, освободительных войн и революций.
Когда Клавдия вывели на площадь, было утро. Прохладная, политая дождем мостовая, хранила на себе отпечатки конских копыт и сонной осенней сырости. Клавдий с удовольствием вдохнул остывший, пахнущий опавшей листвой воздух…, умирать не хотелось.
Томившаяся с раннего утра толпа встретила его появление громким шепотом. Сотни голов, как один, повернулись в сторону шагавшего под конвоем, мятежного генерала. Торговцы, ремесленники, сбежавшие с занятий школяры, дородные домохозяйки, и городские попрошайки — все прекратили свои разговоры, в предчувствии долгожданного события. Не сельская ведьма, не еретик-ученый, и не грабитель с большой дороги, — перед ними шел сам Клавдий Овидий Гракх — возмутитель спокойствия; человек, осмелившийся встать на пути тирана, и терзать его войска на протяжении долгих лет… Клавдий не смотрел на виселицу…, но он чувствовал ее присутствие, как чувствует воин прицелившегося в него стрелка. Но сейчас его интересовало другое: «Гонория…, она должна быть здесь!» Тщетно пытался он увидать знакомые локоны среди темной массы шляп, беретов и женских чепцов, но он знал, что она была здесь, потому что в душе его вдруг разлилось необъяснимое чувство спокойствия. Наполненный им, он, вдруг, ощутил себя тем мальчиком, что когда-то давно отважно отогнал собак от испуганной девочки, а потом гордо шагал домой, чувствуя себя счастливейшим из смертных… Когда длинный, обличительный приговор был, наконец, зачитан, Клавдий решительным жестом отстранил палача, и взобрался по ступеням эшафота. Болтавшаяся у его лица веревка пахла свежескошенным сеном и, отчего-то, была теплой как руки женщины… — Прощай, Гонория…, — прошептал Клавдий.
Где-то далеко, в поле сверкнула молния. Там, в сгущавшихся тучах мелькнули какие-то неясные силуэты: может, это были грозные сфинксы, спешившие к своему, освобождавшемуся от земного бытия хозяину, а может, — обычная, надвигающаяся на город, гроза.
Когда Клавдия вывели на площадь, было утро. Прохладная, политая дождем мостовая, хранила на себе отпечатки конских копыт и сонной осенней сырости. Клавдий с удовольствием вдохнул остывший, пахнущий опавшей листвой воздух…, умирать не хотелось.
Томившаяся с раннего утра толпа встретила его появление громким шепотом. Сотни голов, как один, повернулись в сторону шагавшего под конвоем, мятежного генерала. Торговцы, ремесленники, сбежавшие с занятий школяры, дородные домохозяйки, и городские попрошайки — все прекратили свои разговоры, в предчувствии долгожданного события. Не сельская ведьма, не еретик-ученый, и не грабитель с большой дороги, — перед ними шел сам Клавдий Овидий Гракх — возмутитель спокойствия; человек, осмелившийся встать на пути тирана, и терзать его войска на протяжении долгих лет… Клавдий не смотрел на виселицу…, но он чувствовал ее присутствие, как чувствует воин прицелившегося в него стрелка. Но сейчас его интересовало другое: «Гонория…, она должна быть здесь!» Тщетно пытался он увидать знакомые локоны среди темной массы шляп, беретов и женских чепцов, но он знал, что она была здесь, потому что в душе его вдруг разлилось необъяснимое чувство спокойствия. Наполненный им, он, вдруг, ощутил себя тем мальчиком, что когда-то давно отважно отогнал собак от испуганной девочки, а потом гордо шагал домой, чувствуя себя счастливейшим из смертных… Когда длинный, обличительный приговор был, наконец, зачитан, Клавдий решительным жестом отстранил палача, и взобрался по ступеням эшафота. Болтавшаяся у его лица веревка пахла свежескошенным сеном и, отчего-то, была теплой как руки женщины… — Прощай, Гонория…, — прошептал Клавдий.
Где-то далеко, в поле сверкнула молния. Там, в сгущавшихся тучах мелькнули какие-то неясные силуэты: может, это были грозные сфинксы, спешившие к своему, освобождавшемуся от земного бытия хозяину, а может, — обычная, надвигающаяся на город, гроза.
Страница
2 из 2
2 из 2
