Добавить в моё избранное
7 мин, 56 сек 7424
— кричит Матысек овцам.
— А-та-та болобошки, куц-куц!
Куц-куц, берегуц, ждают ловки под мостуц.
Овцы Матысека понимают, а прочим — недосужно, неподспудно и непонравно. Аллилуйя!
Милолик Матысек, небесноок, благообразен, а поди ж ты — скудоумен овцеподобно.
И что. Матысек добрый, не злобрый. И не злободобрый, как Яша, и не доброзлобый, как Жданек.
— Ловки злобры! — говорит Матысек овцам.
Овцы вздыхают согласно — уж они-то знают! — а самая согласная бормочет «бе-е-е» и встает с лёжки и забивается в гущу сестр своих неединоутробных. Ловки злобры, гладнозевны и зубозлобны. Храни, Господь!
Вечер притих — прислушивается, сопит.
А колокол:
— Доли-долонь-дала-да-а-а-ам!
Врёшь, не дашь. Матысек просил, а Ты не дал. Матысек ещё просил, а Ты ещё не дал. Матысек плюнул сгоряча и ушёл в обиде, а батька тогда осерчал усердно и сердобольно и гнал из церковки и чуть не прибил кадилоприкладно.
Аллилуйя!
Аллилуйя-налилуйя-ка-мне-ещё-борща-бо-весь-отоща.
Вечер прислушивается, пыхтит самокруткой травнокосно, дует на камыш у плёса, ворчит предсонноглазно.
Борща бы — да, без борща беда; есть сыр, да и тот сыр. Сыр сыр. Хлеб сух. Гладен брюх. Се пастух.
Матысек записал бы, да писать не умеет.
— Сыр сыр, — жалуется он овцам.
Овцы сочувствуют, вздыхают, глядя овцесмиренно, теснясь овцедрожно, потопатывая овцекопытно.
Се пастух. Матысек се. Матысеку нравится «се» — своей сезвучностью, осевостью, сением своим. Се.
Батька часто говорит се. Се да се, борода в овсе.
Се Матысек. Сематысек. Се овцы. Сеовцы. Се вечер. Севечер… Неинтересно. Блажь.
— Блажь! — возвещает Матысек овцам.
Овцы и с этим согласны. Блажь, так блажь — нам, овцам, всё едино. Овцеблаги мы. Лишь бы не смертушка волчезубая, лишь бы сытость травносочная. Овцы мы.
Се Матысек, пастырь овцедуш — овцепас, овцеспас, овцебог, во имя и присно. Аллилуйя!
В церковку-от не пускает батька. Свечу задуть не дает, икону трогать не велит, песню не спой, не пукни. Что ж это! Матысек, чай, не отлучён. Неотлучен, чай.
Чай Матысек не любит. А батька любит чай — чаелюбив и любобрюшен. Брюхолюбив и чаедушен. Как ни глянь — всё сидит с маткой, чаебрюшествует велеречиво, рокочет утробогласно, богославствуя. Богословствуя. Боголовствуя. Боголожствуя. А Матысека в церковку не… Отец, отец… Кой там отец! Матысека в церковку ни-ни. Разве ж это правильно?!
— Не-е-е, — согласно блеет овца.
— Не-е-е, — сонно подхватывает другая.
Овцы Матысека понимают. А остальным — неумобразно, невдуховлено и невыдуховлено. И то хорошо, бо сиводушны суть еси бяху бысть.
Матысека сиводушию приобщали единоразно, непоскупно смехоты ради для. Ох, Янка гневотворствовала! Янка веледушна и добрословна, а с лица, чай, не воду пить. Было, Матысек единопробно возложил пятиперстие на оседлие теплопругое ея, а что вышло! По образу и подобию и по наущению содеял се, а что вышло! Но Янка не злобра — единоразно только и оплеушила в сердцах, а потом подол одернула да и усмехотворствовалась. Ничто! Вот будет у Матысека денежка, будут и сваты к Янке.
— Доли-долонь-дала-до-о-о-м!
А где дом? Где уснул, там и дом. Как вечер. Как ветер.
Матысековетрено матысековечерится. Матысекопасомые овцы матысекодремно овцеблеют. Вечер слушает сквозь сон и видит сон: се, Матысек Овцеспас грядет одесную отца своего, и по воде аки по суху. Бо матысекодушен вельми есть бяху бе.
— Бе-е-е, — соглашается овца.
— Бе-е-е, — просыпновздрогнуто вторит другая.
— Матысек! — окликает третья.
— Ась? — отзывается он.
— Се, пришла к тебе, — молвит овца певногласно.
Матысек размыкает дремотные вежды. Овцы еще ни разу не звали его по имени, даже в мольбах. И овцам запрекословлено изрекать «се». Бо.
Белый плат на главе доплечноспадающий, и одежды белы, и лик звездоок и пурпурноустен и гладкочел и светлоясен. В прорезь платия выпала грудь левая чашедонная коричневоувенчанная сосцом отсердцакормящим, на коем дрожит белосладкая капля.
— Се, — отвечает Матысек.
— Кто еси?
— Марийка, — сладкоустно улыбается дева.
— Матерь Божия.
— Богородице, дево, радуйся! — взывает Матысек.
— Се, радуюсь, — соглашается Богоматерь.
— С чем пришла се?
— С любовию, Матысек.
— Мадонна тоже еси? — вопрошает Матысек.
— Есмь, — отвечает смиренно.
— И Конестабиле?
— Есмь же.
— И Дева Мария?
— Есмь.
— А-та-та! — бросает Матысек овцам, кои трусокопытно теснятся вкруг них.
— Отжмись, отжмись, курдючехвостое племя!
А овцам любопытно. Глядят черносливооко, подрагивают, и пахнут теплошерстно и густо и вековечно и дико.
— А-та-та болобошки, куц-куц!
Куц-куц, берегуц, ждают ловки под мостуц.
Овцы Матысека понимают, а прочим — недосужно, неподспудно и непонравно. Аллилуйя!
Милолик Матысек, небесноок, благообразен, а поди ж ты — скудоумен овцеподобно.
И что. Матысек добрый, не злобрый. И не злободобрый, как Яша, и не доброзлобый, как Жданек.
— Ловки злобры! — говорит Матысек овцам.
Овцы вздыхают согласно — уж они-то знают! — а самая согласная бормочет «бе-е-е» и встает с лёжки и забивается в гущу сестр своих неединоутробных. Ловки злобры, гладнозевны и зубозлобны. Храни, Господь!
Вечер притих — прислушивается, сопит.
А колокол:
— Доли-долонь-дала-да-а-а-ам!
Врёшь, не дашь. Матысек просил, а Ты не дал. Матысек ещё просил, а Ты ещё не дал. Матысек плюнул сгоряча и ушёл в обиде, а батька тогда осерчал усердно и сердобольно и гнал из церковки и чуть не прибил кадилоприкладно.
Аллилуйя!
Аллилуйя-налилуйя-ка-мне-ещё-борща-бо-весь-отоща.
Вечер прислушивается, пыхтит самокруткой травнокосно, дует на камыш у плёса, ворчит предсонноглазно.
Борща бы — да, без борща беда; есть сыр, да и тот сыр. Сыр сыр. Хлеб сух. Гладен брюх. Се пастух.
Матысек записал бы, да писать не умеет.
— Сыр сыр, — жалуется он овцам.
Овцы сочувствуют, вздыхают, глядя овцесмиренно, теснясь овцедрожно, потопатывая овцекопытно.
Се пастух. Матысек се. Матысеку нравится «се» — своей сезвучностью, осевостью, сением своим. Се.
Батька часто говорит се. Се да се, борода в овсе.
Се Матысек. Сематысек. Се овцы. Сеовцы. Се вечер. Севечер… Неинтересно. Блажь.
— Блажь! — возвещает Матысек овцам.
Овцы и с этим согласны. Блажь, так блажь — нам, овцам, всё едино. Овцеблаги мы. Лишь бы не смертушка волчезубая, лишь бы сытость травносочная. Овцы мы.
Се Матысек, пастырь овцедуш — овцепас, овцеспас, овцебог, во имя и присно. Аллилуйя!
В церковку-от не пускает батька. Свечу задуть не дает, икону трогать не велит, песню не спой, не пукни. Что ж это! Матысек, чай, не отлучён. Неотлучен, чай.
Чай Матысек не любит. А батька любит чай — чаелюбив и любобрюшен. Брюхолюбив и чаедушен. Как ни глянь — всё сидит с маткой, чаебрюшествует велеречиво, рокочет утробогласно, богославствуя. Богословствуя. Боголовствуя. Боголожствуя. А Матысека в церковку не… Отец, отец… Кой там отец! Матысека в церковку ни-ни. Разве ж это правильно?!
— Не-е-е, — согласно блеет овца.
— Не-е-е, — сонно подхватывает другая.
Овцы Матысека понимают. А остальным — неумобразно, невдуховлено и невыдуховлено. И то хорошо, бо сиводушны суть еси бяху бысть.
Матысека сиводушию приобщали единоразно, непоскупно смехоты ради для. Ох, Янка гневотворствовала! Янка веледушна и добрословна, а с лица, чай, не воду пить. Было, Матысек единопробно возложил пятиперстие на оседлие теплопругое ея, а что вышло! По образу и подобию и по наущению содеял се, а что вышло! Но Янка не злобра — единоразно только и оплеушила в сердцах, а потом подол одернула да и усмехотворствовалась. Ничто! Вот будет у Матысека денежка, будут и сваты к Янке.
— Доли-долонь-дала-до-о-о-м!
А где дом? Где уснул, там и дом. Как вечер. Как ветер.
Матысековетрено матысековечерится. Матысекопасомые овцы матысекодремно овцеблеют. Вечер слушает сквозь сон и видит сон: се, Матысек Овцеспас грядет одесную отца своего, и по воде аки по суху. Бо матысекодушен вельми есть бяху бе.
— Бе-е-е, — соглашается овца.
— Бе-е-е, — просыпновздрогнуто вторит другая.
— Матысек! — окликает третья.
— Ась? — отзывается он.
— Се, пришла к тебе, — молвит овца певногласно.
Матысек размыкает дремотные вежды. Овцы еще ни разу не звали его по имени, даже в мольбах. И овцам запрекословлено изрекать «се». Бо.
Белый плат на главе доплечноспадающий, и одежды белы, и лик звездоок и пурпурноустен и гладкочел и светлоясен. В прорезь платия выпала грудь левая чашедонная коричневоувенчанная сосцом отсердцакормящим, на коем дрожит белосладкая капля.
— Се, — отвечает Матысек.
— Кто еси?
— Марийка, — сладкоустно улыбается дева.
— Матерь Божия.
— Богородице, дево, радуйся! — взывает Матысек.
— Се, радуюсь, — соглашается Богоматерь.
— С чем пришла се?
— С любовию, Матысек.
— Мадонна тоже еси? — вопрошает Матысек.
— Есмь, — отвечает смиренно.
— И Конестабиле?
— Есмь же.
— И Дева Мария?
— Есмь.
— А-та-та! — бросает Матысек овцам, кои трусокопытно теснятся вкруг них.
— Отжмись, отжмись, курдючехвостое племя!
А овцам любопытно. Глядят черносливооко, подрагивают, и пахнут теплошерстно и густо и вековечно и дико.
Страница
2 из 4
2 из 4
