Границы, отделяющие жизнь от смерти, смутны и неопределенны. Кто скажет, где кончается одна и начинается другая? Мы знаем, что при некоторых болезненных состояниях совершенно прекращаются все видимые жизненные функции, хотя на самом деле это прекращение — только временная приостановка, минутная пауза в непонятном механизме человеческого тела. Проходит известный срок, и какой-то незримый таинственный закон снова пускает в ход волшебные рычаги и магические колеса. Серебряная нить жизни не порвана, золотой клубок не разбит окончательно. Но где же пребывала душа в это время?
Добавить в моё избранное
10 мин, 4 сек 15923
Эдгар По «Преждевременное погребение» Я пошел на это ради семьи. Из-за дочери, если быть до конца честным. Я хотел дать ей образование, профессию, к которой она сама стремилась, а не ту на которую проще будет поступить с её школьным аттестатом. Моя жизнь ушла далеко от мечтаний, и я не хотел, чтобы она повторила мои ошибки. И разве это её вина, что она моя дочь? Разве виновата она в том, что родилась в семье неудачливого работяги?
«Побочные эффекты могут быть весьма серьёзны», — так они говорили. Но как я мог отмахнуться от предложенных мне денег? Тем более мне и так не долго оставалось. Злокачественная опухоль. Рак. Болезнь в один миг разрушила мою жизнь. Должно быть, то же испытывают погребенные заживо. Можно биться в истерике, проклинать рок, обламывать ногти в слепой агонии или смиренно лежать, медленно теряя рассудок — все едино. Отныне нет будущего, есть лишь настоящее. Утро, день и вечер без права на Завтра. И так день за днём, и только от человека зависит, как пройдет этот срок. Я всегда был подвластен апатии, и сгнил бы заживо в каком-нибудь баре, даже семья не удержала бы меня.
Но тут появились они, с деньгами и предложением.
Я не мог не понимать, что за такую сумму иду на гораздо больший риск, чем легкое облучение, бессонница и возможное временное расстройство нервной системы. Мне было все равно — они обещали новую жизнь.
Я поверил.
Первый месяц все шло нормально. Каждый день я проходил обследование в лаборатории. Меня облучали, сканировали, отщипывали и отрезали кусочки плоти, как черенки от растения. Я описывал все свои ощущения, и даже дома после всех процедур я продолжал вести записи о своем самочувствии.
К концу пятой недели я почти не спал. Меня мучили кошмары, в которых я вновь и вновь оказывался на холодном столе. Я оглядывался вокруг и видел голые стены нашей новой квартиры. Мысленно я видел, как красиво будут смотреться те обои, что мы выбирали всей семьей. Они подарят уют и покой этой холодной комнате. Я прикидывал, где лучше поставить стенку, а где — диван. Мысленно я заполнял комнату мебелью, и занятие это дарило мне надежду на будущее.
Гулкие шаги вырывали меня из фантазий. И голос безжизненный и сухой резонировал в пустом помещении: «Пожалуйста, лежите смирно». Я лежал. Молчал и смотрел в потолок, и не мог понять, почему вместо изящной хрустальной люстры вижу круглое блюдо с сияющими бляшками ламп. Я хотел спросить, что происходит, но не мог произнести и звука. А голос все равно отвечал: «Обычная процедура». Другой голос, видимо одного из ассистентов, озвучивал какую-то плоскую шутку. Комната заполнялась смехом, и я смеялся вместе с ними. Смеялся, даже когда хирург делал глубокий надрез от низа живота — до грудной клетки. «Зажимы», — говорил он, и похожими на ножницы щипцами ассистенты оттягивали кожу, обнажая разбухшие, пораженные болезнью внутренности… Кошмар повторялся каждую ночь, пусть с небольшими искажениями, которые не в силах был запомнить мой истерзанный разум, но это был один и тот же сон. И я потерял всякую надежду когда-либо избавиться от него. В руках моих появилась дрожь. По утрам я стал проливать кофе и все больше замыкался в себе.
В один из дней, я не помню, был ли это понедельник или быть может воскресенье, а может и среда — в гнетущем однообразии я совсем перестал следить за временем, да и важно не это, а то, что кошмар обернулся явью. Я лежал на столе. Я сочувствовал беспомощным белым мышкам, в шкуре которых очутился. Ученые суетились вокруг. Я буквально дышал их возбуждением. Происходило нечто важное, но я не знал что.
«Не волнуйтесь, это обычная процедура», — сказал один из них, и вогнал пустой шприц мне в вену. Я смотрел, как необычно густая кровь вытекала в него, пока меня не замутило. Набрав достаточно крови, врач разлил ее по пробиркам и подошел к подносу с инструментами. Дрожащий металлический звон отразился от кафельных стен, в такт ему задрожало мое тело. Я не мог смотреть и отвел взгляд, уставившись в белоснежный потолок мимо ослепляющих ламп. Потолок, идеально ровный, без малейших трещин… В тот день я видел его в последний раз.
Следующим утром я лежал на кушетке, в кабинете того самого врача что, накануне брал у меня кровь. Я узнал его по голосу. Он разговаривал тем же холодным безучастным тоном, каким комментировал свои вчерашние действия, документируя их на пленку диктофона. Он объяснял мне, что потеря зрения вызвана излишним нервным напряжением и заверил, что способность видеть вернется ко мне максимум через полторы недели. А пока он прописал мне постельный режим.
Наблюдения, разумеется, не прекратили.
Собственный дом обернулся душегубкой. Мне до сих пор больно вспоминать то время. Врачи приходили со своими чемоданчиками, щёлкали замками и начинали тыкать в меня иголками. Таня — моя жена — отказалась от сиделки, и сама ухаживала за мной. А так же делала все то, чего теперь не мог я… Подставляла пробирку, когда я мочился, и соскребала дерьмо со дна унитаза, когда я ходил по большому.
«Побочные эффекты могут быть весьма серьёзны», — так они говорили. Но как я мог отмахнуться от предложенных мне денег? Тем более мне и так не долго оставалось. Злокачественная опухоль. Рак. Болезнь в один миг разрушила мою жизнь. Должно быть, то же испытывают погребенные заживо. Можно биться в истерике, проклинать рок, обламывать ногти в слепой агонии или смиренно лежать, медленно теряя рассудок — все едино. Отныне нет будущего, есть лишь настоящее. Утро, день и вечер без права на Завтра. И так день за днём, и только от человека зависит, как пройдет этот срок. Я всегда был подвластен апатии, и сгнил бы заживо в каком-нибудь баре, даже семья не удержала бы меня.
Но тут появились они, с деньгами и предложением.
Я не мог не понимать, что за такую сумму иду на гораздо больший риск, чем легкое облучение, бессонница и возможное временное расстройство нервной системы. Мне было все равно — они обещали новую жизнь.
Я поверил.
Первый месяц все шло нормально. Каждый день я проходил обследование в лаборатории. Меня облучали, сканировали, отщипывали и отрезали кусочки плоти, как черенки от растения. Я описывал все свои ощущения, и даже дома после всех процедур я продолжал вести записи о своем самочувствии.
К концу пятой недели я почти не спал. Меня мучили кошмары, в которых я вновь и вновь оказывался на холодном столе. Я оглядывался вокруг и видел голые стены нашей новой квартиры. Мысленно я видел, как красиво будут смотреться те обои, что мы выбирали всей семьей. Они подарят уют и покой этой холодной комнате. Я прикидывал, где лучше поставить стенку, а где — диван. Мысленно я заполнял комнату мебелью, и занятие это дарило мне надежду на будущее.
Гулкие шаги вырывали меня из фантазий. И голос безжизненный и сухой резонировал в пустом помещении: «Пожалуйста, лежите смирно». Я лежал. Молчал и смотрел в потолок, и не мог понять, почему вместо изящной хрустальной люстры вижу круглое блюдо с сияющими бляшками ламп. Я хотел спросить, что происходит, но не мог произнести и звука. А голос все равно отвечал: «Обычная процедура». Другой голос, видимо одного из ассистентов, озвучивал какую-то плоскую шутку. Комната заполнялась смехом, и я смеялся вместе с ними. Смеялся, даже когда хирург делал глубокий надрез от низа живота — до грудной клетки. «Зажимы», — говорил он, и похожими на ножницы щипцами ассистенты оттягивали кожу, обнажая разбухшие, пораженные болезнью внутренности… Кошмар повторялся каждую ночь, пусть с небольшими искажениями, которые не в силах был запомнить мой истерзанный разум, но это был один и тот же сон. И я потерял всякую надежду когда-либо избавиться от него. В руках моих появилась дрожь. По утрам я стал проливать кофе и все больше замыкался в себе.
В один из дней, я не помню, был ли это понедельник или быть может воскресенье, а может и среда — в гнетущем однообразии я совсем перестал следить за временем, да и важно не это, а то, что кошмар обернулся явью. Я лежал на столе. Я сочувствовал беспомощным белым мышкам, в шкуре которых очутился. Ученые суетились вокруг. Я буквально дышал их возбуждением. Происходило нечто важное, но я не знал что.
«Не волнуйтесь, это обычная процедура», — сказал один из них, и вогнал пустой шприц мне в вену. Я смотрел, как необычно густая кровь вытекала в него, пока меня не замутило. Набрав достаточно крови, врач разлил ее по пробиркам и подошел к подносу с инструментами. Дрожащий металлический звон отразился от кафельных стен, в такт ему задрожало мое тело. Я не мог смотреть и отвел взгляд, уставившись в белоснежный потолок мимо ослепляющих ламп. Потолок, идеально ровный, без малейших трещин… В тот день я видел его в последний раз.
Следующим утром я лежал на кушетке, в кабинете того самого врача что, накануне брал у меня кровь. Я узнал его по голосу. Он разговаривал тем же холодным безучастным тоном, каким комментировал свои вчерашние действия, документируя их на пленку диктофона. Он объяснял мне, что потеря зрения вызвана излишним нервным напряжением и заверил, что способность видеть вернется ко мне максимум через полторы недели. А пока он прописал мне постельный режим.
Наблюдения, разумеется, не прекратили.
Собственный дом обернулся душегубкой. Мне до сих пор больно вспоминать то время. Врачи приходили со своими чемоданчиками, щёлкали замками и начинали тыкать в меня иголками. Таня — моя жена — отказалась от сиделки, и сама ухаживала за мной. А так же делала все то, чего теперь не мог я… Подставляла пробирку, когда я мочился, и соскребала дерьмо со дна унитаза, когда я ходил по большому.
Страница
1 из 3
1 из 3
