Добавить в моё избранное
10 мин, 4 сек 15924
А ночью, когда она засыпала и слезы высыхали на её лице, я садился на край кровати и плакал сам.
Спустя три недели я вновь оказался у профессора. На этот раз по собственной инициативе. Зрение не возвращалось. С каждым днем я чувствовал себя все хуже и хуже. И вконец отчаявшись, я приперся к нему, чтобы сотворить, как оказалось, неисправимую глупость. Я попытался выйти из эксперимента. На что получил весьма недвусмысленный ответ: «Вы знали, на что шли. Угрозы для вашей жизни нет, а посему — согласно контракту — вы не вправе отказаться от дальнейших исследований». В ответ, я послал его по избитому адресу и сказал, что в будущем не собираюсь открывать дверь его подопечным.
Дожидавшейся в коридоре жене пришлось возвращаться в нашу полупустую квартиру одной. Меня поместили на стационар.
Почти все время я находился в палате. Обстановка, да и сама ситуация, в которой я оказался, заставили меня задуматься о безвесности наших слов, нашего языка. Слова-образы. Они кружились передо мной словно астероиды в кольцах Сатурна. Новые и старые, услышанные где-то или придуманные мной, непонятные и простые — они ускользали от меня с одинаковой легкостью. А выстроить цепочку, сложить из этого хаотичного слововорота мысль, законченную, стройную, понятную любому дегенерату, казалось невозможным. Да и сейчас мне не всегда это под силу. Мысли всё больше походят на строительный мусор. На бетонные неровные куски с торчащей наружу арматурой, разбитые и раскуроченные так, что уже и не понять для чего они предназначались. Вдобавок мой скудный словарный запас да недостаток воображения никогда не дадут выразить все то отчаяние, весь страх и обречённость, овладевавшие мной в то время.
Время… Еще один призрак прошлого. Когда не видишь солнечного света, когда не замечаешь прихода ночи, когда перестаёшь понимать: спишь ты или бодрствуешь, когда дрёма и пробуждение проходят незаметно, когда перед глазами одна лишь Тьма — тогда и само время теряет смысл. Оно растягивается и сжимается в непостижимых пропорциях. Иногда мне казалось, что доктора приходят слишком часто, другой раз их не бывало целую вечность. Блаженную вечность.
Разум все больше подводит меня. Я уже почти ничего не помню из прошлого, лишь смутные отголоски да рубцы от шокирующих событий остались в памяти, а период изоляции и вовсе представляется сплошным чёрным пятном. Чёрные дни — чёрные ночи. Слово там — слово здесь. С врачом, с ассистентом, с сиделкой… Да, Леночка, моя сиделка… Как же стыдно мне за то, как я с ней обращался поначалу. Я почему-то приписал её к своре учёных, считал её заодно с ними. А она стала моей отдушиной. Мы разговаривали, болтали о всякой ерунде, жену то ко мне не пускали. Она рассказывала мне последние новости (как правило мрачные и неутешительные), читала Танины записки, и передавала ей мои ответы. А когда она уходила, я соскальзывал в страну моих снов, где я снова мог видеть.
Именно Лена провела ко мне жену на следующий день после того, как меня парализовало. Таня сидела у кровати — я слышал, как она тихо плачет. Возможно, она сжимала мою безвольную руку, но я ничего не чувствовал. Я мог лишь слушать. Я жаждал утешить её, обнадёжить, но губы мои были мертвы, а она всё повторяла: «Боже мой, Боже мой»… Я услышал, как распахнулась дверь, хлопнув о стену.
«Вам нельзя здесь находиться!» — «Пустите!» — Хлопок двери — «Ваше заявление должно сегодня же лежать на моем столе» — Оправдывающийся голос Лены.
— Дерганье ручки и снова стук двери.
— Голос дочери в коридоре: «Как ты могла разрешить ему это! Как ты могла!» Очень долго я лежал, изнемогая от жажды, одолеваемый мрачными мыслями. Пришла новая сиделка. Она шумно убралась в палате и подложила утку. «Только попробуй вывернуть оттуда свою штуку и нассать мимо» — сказала она и удалилась. Я видел раньше такие утки, с продолговатой трубочкой для члена. Очень хочется верить, что мне удалось все-таки достать свои гениталии из холодного чрева и помочится мимо, назло засранке. Но я не уверен, что вообще мочился с того времени.
И вновь прошла вечность, когда я вдруг услышал родной голос. Голос дрожал, говорили шёпотом, так что я не сразу узнал Таню.
«Я вытащу тебя отсюда», — говорила она.
— «Понатыкали всякой дряни!».
Что-то лязгнуло, заскрипели колесики.
«Пусть все узнают, что они с тобой сделали» — сказала Таня, и больше я её не слышал.
Провернулся ключ. Щелкнул замок. Заскрипели колеса, постукивая на выбоинах между плит. Я вслушивался в эти звуки. Я слышал голоса из других палат. Кто-то плакал, кто-то смеялся, легко так, беззаботно, с облегчением. Я не заметил, как потерял слух. Колёса продолжали скрипеть и стучать, голоса по-прежнему звучали, приглушенные закрытыми дверьми. Только всё это было у меня в голове. И когда я понял что слышу призраков, я закричал. Заорал. Завизжал. Крик этот не мог вырваться наружу и бился внутри головы, колыхая бесконечную темноту.
Спустя три недели я вновь оказался у профессора. На этот раз по собственной инициативе. Зрение не возвращалось. С каждым днем я чувствовал себя все хуже и хуже. И вконец отчаявшись, я приперся к нему, чтобы сотворить, как оказалось, неисправимую глупость. Я попытался выйти из эксперимента. На что получил весьма недвусмысленный ответ: «Вы знали, на что шли. Угрозы для вашей жизни нет, а посему — согласно контракту — вы не вправе отказаться от дальнейших исследований». В ответ, я послал его по избитому адресу и сказал, что в будущем не собираюсь открывать дверь его подопечным.
Дожидавшейся в коридоре жене пришлось возвращаться в нашу полупустую квартиру одной. Меня поместили на стационар.
Почти все время я находился в палате. Обстановка, да и сама ситуация, в которой я оказался, заставили меня задуматься о безвесности наших слов, нашего языка. Слова-образы. Они кружились передо мной словно астероиды в кольцах Сатурна. Новые и старые, услышанные где-то или придуманные мной, непонятные и простые — они ускользали от меня с одинаковой легкостью. А выстроить цепочку, сложить из этого хаотичного слововорота мысль, законченную, стройную, понятную любому дегенерату, казалось невозможным. Да и сейчас мне не всегда это под силу. Мысли всё больше походят на строительный мусор. На бетонные неровные куски с торчащей наружу арматурой, разбитые и раскуроченные так, что уже и не понять для чего они предназначались. Вдобавок мой скудный словарный запас да недостаток воображения никогда не дадут выразить все то отчаяние, весь страх и обречённость, овладевавшие мной в то время.
Время… Еще один призрак прошлого. Когда не видишь солнечного света, когда не замечаешь прихода ночи, когда перестаёшь понимать: спишь ты или бодрствуешь, когда дрёма и пробуждение проходят незаметно, когда перед глазами одна лишь Тьма — тогда и само время теряет смысл. Оно растягивается и сжимается в непостижимых пропорциях. Иногда мне казалось, что доктора приходят слишком часто, другой раз их не бывало целую вечность. Блаженную вечность.
Разум все больше подводит меня. Я уже почти ничего не помню из прошлого, лишь смутные отголоски да рубцы от шокирующих событий остались в памяти, а период изоляции и вовсе представляется сплошным чёрным пятном. Чёрные дни — чёрные ночи. Слово там — слово здесь. С врачом, с ассистентом, с сиделкой… Да, Леночка, моя сиделка… Как же стыдно мне за то, как я с ней обращался поначалу. Я почему-то приписал её к своре учёных, считал её заодно с ними. А она стала моей отдушиной. Мы разговаривали, болтали о всякой ерунде, жену то ко мне не пускали. Она рассказывала мне последние новости (как правило мрачные и неутешительные), читала Танины записки, и передавала ей мои ответы. А когда она уходила, я соскальзывал в страну моих снов, где я снова мог видеть.
Именно Лена провела ко мне жену на следующий день после того, как меня парализовало. Таня сидела у кровати — я слышал, как она тихо плачет. Возможно, она сжимала мою безвольную руку, но я ничего не чувствовал. Я мог лишь слушать. Я жаждал утешить её, обнадёжить, но губы мои были мертвы, а она всё повторяла: «Боже мой, Боже мой»… Я услышал, как распахнулась дверь, хлопнув о стену.
«Вам нельзя здесь находиться!» — «Пустите!» — Хлопок двери — «Ваше заявление должно сегодня же лежать на моем столе» — Оправдывающийся голос Лены.
— Дерганье ручки и снова стук двери.
— Голос дочери в коридоре: «Как ты могла разрешить ему это! Как ты могла!» Очень долго я лежал, изнемогая от жажды, одолеваемый мрачными мыслями. Пришла новая сиделка. Она шумно убралась в палате и подложила утку. «Только попробуй вывернуть оттуда свою штуку и нассать мимо» — сказала она и удалилась. Я видел раньше такие утки, с продолговатой трубочкой для члена. Очень хочется верить, что мне удалось все-таки достать свои гениталии из холодного чрева и помочится мимо, назло засранке. Но я не уверен, что вообще мочился с того времени.
И вновь прошла вечность, когда я вдруг услышал родной голос. Голос дрожал, говорили шёпотом, так что я не сразу узнал Таню.
«Я вытащу тебя отсюда», — говорила она.
— «Понатыкали всякой дряни!».
Что-то лязгнуло, заскрипели колесики.
«Пусть все узнают, что они с тобой сделали» — сказала Таня, и больше я её не слышал.
Провернулся ключ. Щелкнул замок. Заскрипели колеса, постукивая на выбоинах между плит. Я вслушивался в эти звуки. Я слышал голоса из других палат. Кто-то плакал, кто-то смеялся, легко так, беззаботно, с облегчением. Я не заметил, как потерял слух. Колёса продолжали скрипеть и стучать, голоса по-прежнему звучали, приглушенные закрытыми дверьми. Только всё это было у меня в голове. И когда я понял что слышу призраков, я закричал. Заорал. Завизжал. Крик этот не мог вырваться наружу и бился внутри головы, колыхая бесконечную темноту.
Страница
2 из 3
2 из 3
