Бойня

Получив удар током, животное тут же падало. Уже потом Никита узнал, что не все животные погибали сразу. Иногда силы тока бывало недостаточно, и жертва пищепрома умирала чуть позже, когда в нее, еще живую, втыкали острый крюк и сбрасывали с помоста. Беспомощно повиснув вниз головой, туша быка или коровы съезжала по стальной трубе на этаж ниже, где суровые мужчины в сапогах и бурых фартуках милосердно и точно перерезали ей горло.

Кровь хлестала вниз, через решетки утекая куда-то под пол. Чтобы она не спекалась, ее часто и обильно поливали водой.

Пахло здесь специфически. Нет, это был не запах смерти, как, должно быть, об-разно выразится любитель ужасов. Обычный запах выпущенных кишок и внутренностей, окровавленных, теплых и живых. Кого-то вытошнит, а кто-то работает всю жизнь, и ничего.

Никита не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Он устроился на мясокомбинат разнорабочим, рассчитывая попасть в колбасный цех, как знакомый. Но попал на бойню. Плевать, все равно ненадолго.

Первое время мутило, но Никита держался. Нужны были деньги, а другой работы ему, только закончившему сельскую школу, было не найти. Ясен пень, надо в город. Там сила, брат, говорилось в одном правильном фильме. Но, чтобы уехать, нужны деньги. Разнорабочим много не платили, но Никита все подсчитал: за пару месяцев он соберет достаточно. Ничего, потерпим, не впервой.

Мясокомбинат был старый, советской постройки. Стены выцвели и облезли, вокруг — сплошная грязь, не просыхавшая даже летом. Машины деловито сновали туда и сюда. Внутрь везли упиравшуюся и мычащую скотину, наружу — тихие и смирные упаковки с сосисками и колбасой.

Мастер, толстый мужик с бычьим загривком, провел Никиту внутрь. Его могучие, в татуировках, волосатые длани, небрежно засунутые в карманы застиранного белого халата, знающему человеку могли сказать о многом.

— Работать будешь здесь, — равнодушно сказал он. Никита осмотрелся. Место, куда его привели, располагалось рядом с воротами. Большой, облепленный побуревшим кафелем угол, темные, тревожно пахнущие, закутки, уходящая вверх покатая прорезиненная лестница и висящие вдоль нее ободранные коровьи туши.

Мастера звали Мироном Валериановичем, и Никита не без труда запомнил непростое и труднопроизносимое имя.

— Эй, Валя, — крикнул мастер. Здесь приходилось кричать, чтобы услышать друг друга — шум от катящихся по конвейеру туш, работающих рефрижераторов, плеск воды и лязг механизмов сливался в странный утробный гул.

Неподалеку работали женщины. В белых халатах и клеенчатых передниках, они что-то резали на унылых алюминиевых столах. Одна из них подошла.

— Валя, это разнорабочий. Покажешь тут ему все, — прокричал мастер и удалился.

Никита поздоровался и кивнул, понимая, что его плохо слышно. Валя, женщина лет сорока, дородная, с убранными под целлофановую шапочку волосами, без слов махнула рукой. Никита понял: надо идти за ней.

Он делал все, что ему говорили. Чаще всего доводилось катать невероятно грязную тележку с отходами до мусорного отстойника. Тележку наполняли отрезанные уши и хвосты, кишки, копыта, а также прочие ненужные производству органы. Все это плавало в кровавой жиже, норовившей выплеснуться за края телеги. Жутко было смотреть на плавающие в этом месиве глаза, уже невидящие, но влажные и будто бы живые. Сдерживая тошноту, Никита катил тележку до отстойника и резко опорожнял, задерживая, насколько мог, дыхание. К концу дня рабочая одежда была в крови и грязи настолько, что хотелось ее выбросить. Но на следующий день он надевал ее снова. Никита уже не чувствовал запаха — привык, но представлял, как пахнет. Сперва он частенько смотрел на часы, ожидая конца смены. Потом перестал. Во-первых, резиновыми перчатками неудобно закасывать рукав — весь измажешься к чертям. А во-вторых, обед у него был, как у всех: как только женщины складывали ножи, он знал, что пора в столовую.

В столовой было мясо. Много мяса, жареного и вареного, а также почки, печень и даже язык. Столько блюд из мяса Никита не видывал никогда. И порции были солидными. Да и чему тут удивляться? Все понятно. Даже компот из мяса, наверно, не удивил бы его.

В первый день кусок не лез в горло, теперь Никита привык, и не жалел безымянную скотину. Когда отец кабанчика резал, было жаль — все-таки сколько лет он его видел и кормил. Очень жаль. Никита стеснялся говорить об этом. И все еще не понимал: зачем много лет растить существо, жить с ним бок-о-бок — и потом резать? Зачем? Да, мясо они ели нечасто, но ведь ели. Хоть иногда. Деньги? Не такие уж деньги отец выручил за тушу — все равно за пару дней все пробухал с дружками. А Борька радовался ему, издалека чуял, что жрачку несут, хрюкал. Когда его зарезали, Никите стало легче: не надо прибираться в вонючем хлеву, носить Борьке воду и объедки. Но стало пусто на душе, словно потерял что-то… Да и черт с этим всем, думал Никита, допивая компот, все равно скоро свалю отсюда.