Бабочки

— Ой, извини. Это Мариа, она теперь будет здесь патронажной сестрой работать. Мариа недавно приехала из… откуда ты, напомни? Шри-Ланка?

— Филиппины.

— Наш Энди здесь живёт уже лет десять, его к нам перевели из детского центра. Он вообще спокойный парень. Не реагирует почти никогда и ни на что. Иногда только возбуждается сильно, бьётся, кричит, снится ему что-то, что ли. Нечасто, пару раз в месяц. Кричит одно и то же, что-то вроде «оро! оро!» Его можно мультиками отвлечь, вон на телике дивидишка, японское что-то, про детей и каких-то духов весёлых. У вас в Шри-Ланке смотрят японское?

— Я с Филиппин. Да, смотрят, аниме везде любят. А что у него… ну, с лицом?

— Щипцы, милая, трудные роды и акушерская ошибка… Мать не спасли, маточные кровотечения — они как Ниагара. Не успели пережать, и без вариантов. А Энди… выжил как-то. Видишь, какой череп искореженный и челюсти перекошенные — позже покажу тебе, как кормить его, кушает он очень мало, и надо всё блендером перетирать и с ложечки… — А что он любит?

— Из еды ничего не любит. Иногда по нескольку дней ничего не впихнуть, вызываем медсестру, капаем глюкозой. А так — ну вот мультики эти любит. В саду любит, когда коляску выкатишь в тёплую погоду, сидеть под «бабочкиным кустом». Мычит потихоньку, вроде бы даже глаза на бабочках фокусирует. Они его, знаешь, совсем не боятся, садятся прямо на руки, на плечи, на волосы… О, пошла слюна рекой, вот салфетки, ему часто нужно вытирать, видишь, челюсти не сходятся, если запустить, то кожа трескается, воспаляется, ужас-ужас. Чего шепчешь-то?

— Деву Марию прошу за него, заступницу.

— Католичка, что ли?

— Да.

— У меня внучка в Италии учится, за ней там ухлёстывает какой-то архитектор, тоже католик. И что твоя религия говорит про таких, как Энди?

— Говорит, что пути господни неисповедимы, и даже если кажется, что подобное существование лишено смысла, то он просто от нас скрыт… — Ага, ага… Так, подгузники у нас хранятся вот здесь, менять их положено каждые три часа, даже если сухой, неважно… Костёр сильно чадил. У него сидело трое мальчишек, стараясь не обращать внимания на мельтешение позади. Розовый слон пыхтел и оборачивался паровозом, потом радужными волнами начинал метаться вокруг костра, потом становился зелёной коровой и тянул к мальчикам дрожащие копыта, внезапно прорастающие погремушками.

— Слушай, уйми её, — сказал Марк.

— Какое нужно терпение, а?

Фаас вздохнул, поймал синюю медузу за щупальце, ойкнул — обожгло, потянул на себя.

— Давай, Эсме, иди сюда, хорошая моя девочка, — говорил он.

— Вот так. А где у нас ножки?

Щупальца задрожали, стали пухлыми ножками.

— А где у нас носик? Где щёчки? Пика-бу! — и вот у него на коленях уже смеялась годовалая малышка, с носиком, щёчками, и всем, что полагается. Фаас опять вздохнул и сосредоточился на том, чтобы держать сестренку в правильном обличьи.

— Чего вы хотите, — сердито пробурчал он, глядя на огонь.

— Ей всего-то год и два. Она только-только выучила, где у нее нос и колени. Как она вам будет форму держать, если она сама не знает, какая у нее форма?

— Ну, ты-то знаешь, — сказал Никита.

— Ты ей и держи.

Он ойкнул и сам на секунду превратился в Чебурашку, потом в Гарри Поттера, потом обратно в себя — полноватого семилетнего мальчишку. Марк и Фаас засмеялись, но не обидно, по-дружески. Никита пожал плечами и неловко улыбнулся.

— Расскажи еще раз, как он всё объяснял, — попросил он Марка.

— Раз уж ты успел с ним поговорить до того, как он заснул.

— Ну, он говорил про бабочек, — сказал Марк, глядя в огонь большими тёмными глазами. Черты его лица оставались одинаковыми, но цвет кожи менялся от светлого до темно-шоколадного, как будто Марк не мог определиться, хотел ли он быть белым или негром.

— Про бабочек и смерть… Дети помолчали. Сопение и храп раздавались от огромной серой туши за их спиной — существо, похожее на мультяшную сову и кота одновременно, крепко спало, лёжа на спине.

— Ма-ма, — внезапно сказала Эсме.

— Де мама, Фас? Ма-ма-ма-ма!

Фаас замер, и Никита заторопился перевести разговор, вернуть его к тому, что их ждёт.

— Как, он сказал, его зовут?

— Тоторо, кажется, — сказал Марк, сжимая виски.

— Он — дух этого места. Он спит и набирается сил. А когда он проснется, то нам поможет отсюда выбраться.

Никита отвёл глаза от костра. Они сидели на склоне невысокого холма, свет вокруг казался вечерним, хотя солнца нигде видно не было. Перед ними расстилалась тёмная равнина, поросшая низким колючим кустарником и серой травой. Кое-где бурели заболоченные низины, над ними роились облака гнуса. Всё выглядело отвратительным, бесконечным и унылым.

— Где мы? — спросил он Марка, зная ответ.