Знает ли кто-то мое истинное лицо? Наверное, нет. Но его представляют многие, даже рисуют, описывают… Бывает ли кто прав в своем видении? Нет. Никто и никогда. Даже я сама не знаю своего лица. Оно у меня есть, но забытое и никому не нужное.
Добавить в моё избранное
8 мин, 16 сек 15823
Меня представляют разной: чаще страшной, уродливой, злой, но бывает и холодной красавицей, черствой и неприступной. И всегда меня ненавидят, боятся и избегают, будто я виновник их несчастий, а не заложник условий мира. Никто не понимает, что я только маленькая деталь круговорота жизни, всего лишь исполнитель велений судьбы, случайностей и человеческих грехов.
Какая я на самом дела? Кто знает… Даже мне не известно. Холодная! Наверное. Я была создана холодной, ведь иначе бы просто сошла с ума. Бесчувственная? Бесспорно. Мне нельзя чувствовать сострадание, ведь мир сорвется в бездну. Это моя судьба, я всего лишь слушаюсь ее велений, не могу противиться, как и самый слабый человек. Я слабая. Это моя защита. Но и все же сильная. В силе мой разум, он бережет меня от мук… Но что врать? Мук мне не удается избегать. Я ведь такая же часть этого мира и мне также больно видеть, как гибнет даже маленькая его деталь.
У меня сотни лиц… Тысячи… Миллионы. Каждый видит меня по-своему в тот главный момент, когда мы встречаемся. Не я создаю свой облик. Сам человек рисует меня в воображении. Мне легче, когда он видит меня кем-то близким себе, тогда нет той печально-знакомой боли, я могу улыбнуться, хоть иногда, почувствовать себя кем-то другим… пусть и всего на миг.
Но мне случается быть злой, жестокой, страшной. И тогда я покоряюсь этим чувствам, позволяю накрыть себя с головой, становлюсь отголоском чужой вины, осознанием грехов, карой и совестью.
Сейчас мне было хорошо, почти хорошо. Я медленно брела по перрону, казалась одной из многих, вернее никем. И это прекрасно. Проходящие люди почти не смотрели на простую, скромную девушку, их глаза не полнились ужасом и раскаянием. Это дарило лживое чувство свободы.
Я пыталась на мгновение забыть саму себя, но лишь случайный взгляд на какого-либо человека и меня поглощала волна. Редко она бывала невесомой, легкой, мягкой, возможно только с детьми, а чаще грязной, пыльной, полной злости и ненависти.
Ненависть… Какое сложное слово и как близко оно мне. Оно уже сама я. Люди ненавидели меня, со всей силой, на которую были способны. Но я знала, что это лишь потому, что они боялись того времени, когда придется платить за свои мысли и тайные желания. Редко, кто из них боялся расставания с родными, чаще лишь жадность к жизни вселяла тот дикий ужас, который придавал мне облик жестокой старухи и вкладывал в руки острый меч.
Где-то вдалеке послышался гулкий гудок паровоза и я поморщилась. Знала ведь, что несет он на своих быстрых колесах.
Разозлившись на слабость, тряхнула головой и осмотрелась. Газовые фонари ярко мерцали в предвечернем тумане. Городской смог серыми когтями стлался по небу, опутывая высокий позолоченный шпиль главного здания вокзала Нью-Вэста. На округлой площади перед центральным входом, над которым отсчитывали минуты огромные часы, толпились люди: женщины в богатых и бедных платьях, капорах либо чепчиках, и мужчины все чаще в темных фраках, за исключением бедняков, да носильщиков, с тростями, карманными часами и моноклями. Меня смешили эти странные штуки, что носили даже молодые люди и неизменно пытаясь придать себе умный вид и статус подносили к глазу.
По правую сторону пыхтела и рычала котельня, в которой скрывался страшный для детей зверь — паровой котел.
На мощенной дороге цокали копытами лошади, что тянули кебы, но все чаще, пугая животных, рядом проносились паровые автомобили, поблескивая своими начищенными боками.
Весело насвистывая невдалеке, бодро крутя педалями, проехал мужчина на большом стальном моноцикле, украшенном золотой резьбой и ажурными плетением.
Мой слух потревожил резкий крик пробежавшего мимо бедняка в серой кепке, что зазывал людей в ателье, опробовать новое чудо-изобретение человечества — фотоаппарат.
— Запечатлите себя навеки! — весело кричал он и тыкал в матовый четырехугольник, что висел на его груди, на котором была изображена милая ангелоподобная девочка.
— Навеки, — невольно повторила я, снова уловив гудок паровоза. Как хрупко это слово. И вновь поморщилась, ведь паровоз не желал слушать моих внутренних просьб и все спешил прибыть на место своего назначения. А всего минуту назад мир казался там тихим, почти безмятежным, полным обычных мирских забот, но не страха и боли.
— Вот и он, — печально вздохнула, увидев стрелочника, что покачиваясь брел к путям. Его сухие губы что-то напевали, а глаза, поддернутые хмелем, неестественно блестели. Я зло сжала руки в кулаки, невольно желая и ему отведать того, что вскоре узнают невинные люди. Но еще больше ненавидела толстого служивого, который управлял путевыми рабочими и не выгнал пьяницу, а лишь положил в карман его недельную получку в наказание. Сейчас он пил виски в своем пыльном кабинете и жмурил поросячьи слезливые глазки от удовольствия. И я невольно тоже зажмурилась, зная, что вскоре придет и его час, тогда явлюсь к нему с тесаком в руке, каких он так боялся.
Какая я на самом дела? Кто знает… Даже мне не известно. Холодная! Наверное. Я была создана холодной, ведь иначе бы просто сошла с ума. Бесчувственная? Бесспорно. Мне нельзя чувствовать сострадание, ведь мир сорвется в бездну. Это моя судьба, я всего лишь слушаюсь ее велений, не могу противиться, как и самый слабый человек. Я слабая. Это моя защита. Но и все же сильная. В силе мой разум, он бережет меня от мук… Но что врать? Мук мне не удается избегать. Я ведь такая же часть этого мира и мне также больно видеть, как гибнет даже маленькая его деталь.
У меня сотни лиц… Тысячи… Миллионы. Каждый видит меня по-своему в тот главный момент, когда мы встречаемся. Не я создаю свой облик. Сам человек рисует меня в воображении. Мне легче, когда он видит меня кем-то близким себе, тогда нет той печально-знакомой боли, я могу улыбнуться, хоть иногда, почувствовать себя кем-то другим… пусть и всего на миг.
Но мне случается быть злой, жестокой, страшной. И тогда я покоряюсь этим чувствам, позволяю накрыть себя с головой, становлюсь отголоском чужой вины, осознанием грехов, карой и совестью.
Сейчас мне было хорошо, почти хорошо. Я медленно брела по перрону, казалась одной из многих, вернее никем. И это прекрасно. Проходящие люди почти не смотрели на простую, скромную девушку, их глаза не полнились ужасом и раскаянием. Это дарило лживое чувство свободы.
Я пыталась на мгновение забыть саму себя, но лишь случайный взгляд на какого-либо человека и меня поглощала волна. Редко она бывала невесомой, легкой, мягкой, возможно только с детьми, а чаще грязной, пыльной, полной злости и ненависти.
Ненависть… Какое сложное слово и как близко оно мне. Оно уже сама я. Люди ненавидели меня, со всей силой, на которую были способны. Но я знала, что это лишь потому, что они боялись того времени, когда придется платить за свои мысли и тайные желания. Редко, кто из них боялся расставания с родными, чаще лишь жадность к жизни вселяла тот дикий ужас, который придавал мне облик жестокой старухи и вкладывал в руки острый меч.
Где-то вдалеке послышался гулкий гудок паровоза и я поморщилась. Знала ведь, что несет он на своих быстрых колесах.
Разозлившись на слабость, тряхнула головой и осмотрелась. Газовые фонари ярко мерцали в предвечернем тумане. Городской смог серыми когтями стлался по небу, опутывая высокий позолоченный шпиль главного здания вокзала Нью-Вэста. На округлой площади перед центральным входом, над которым отсчитывали минуты огромные часы, толпились люди: женщины в богатых и бедных платьях, капорах либо чепчиках, и мужчины все чаще в темных фраках, за исключением бедняков, да носильщиков, с тростями, карманными часами и моноклями. Меня смешили эти странные штуки, что носили даже молодые люди и неизменно пытаясь придать себе умный вид и статус подносили к глазу.
По правую сторону пыхтела и рычала котельня, в которой скрывался страшный для детей зверь — паровой котел.
На мощенной дороге цокали копытами лошади, что тянули кебы, но все чаще, пугая животных, рядом проносились паровые автомобили, поблескивая своими начищенными боками.
Весело насвистывая невдалеке, бодро крутя педалями, проехал мужчина на большом стальном моноцикле, украшенном золотой резьбой и ажурными плетением.
Мой слух потревожил резкий крик пробежавшего мимо бедняка в серой кепке, что зазывал людей в ателье, опробовать новое чудо-изобретение человечества — фотоаппарат.
— Запечатлите себя навеки! — весело кричал он и тыкал в матовый четырехугольник, что висел на его груди, на котором была изображена милая ангелоподобная девочка.
— Навеки, — невольно повторила я, снова уловив гудок паровоза. Как хрупко это слово. И вновь поморщилась, ведь паровоз не желал слушать моих внутренних просьб и все спешил прибыть на место своего назначения. А всего минуту назад мир казался там тихим, почти безмятежным, полным обычных мирских забот, но не страха и боли.
— Вот и он, — печально вздохнула, увидев стрелочника, что покачиваясь брел к путям. Его сухие губы что-то напевали, а глаза, поддернутые хмелем, неестественно блестели. Я зло сжала руки в кулаки, невольно желая и ему отведать того, что вскоре узнают невинные люди. Но еще больше ненавидела толстого служивого, который управлял путевыми рабочими и не выгнал пьяницу, а лишь положил в карман его недельную получку в наказание. Сейчас он пил виски в своем пыльном кабинете и жмурил поросячьи слезливые глазки от удовольствия. И я невольно тоже зажмурилась, зная, что вскоре придет и его час, тогда явлюсь к нему с тесаком в руке, каких он так боялся.
Страница
1 из 3
1 из 3
