Зачем он к ней шел, епископ не знал. Других дел было выше носа: брат Жерво крал, брат Гуго девку спортил, в казне недостаток, англичане начали в дела духовные вмешиваться, а главное — проклятый процесс с еретичкой никак не мог закончиться. Так измотала его проклятая, так измотала!
Добавить в моё избранное
8 мин, 37 сек 972
Глазищи пучит, рот кривит. Ну покаялась бы, сказала бы честно: впала в грех, отче, отрекаюсь от лукавого, не являлся мне никто, так всё бы простили, отпустили — в монастырь, грехи замаливать… Ох, тяжела ты, ноша пастырская.
Процесс с еретичкой и впрямь занимал все мысли епископа. Раньше, бывало, коснется голова подушки — и все, улетает душа к Господу. А нынче ворочаешься, бока чешешь, и никак из ума бесовские ее глаза нейдут.
Может, поэтому и решил он сойти в тюрьму, посетить страждущих. А тут как раз какую-то бабу на костер решили отправить — её в здешних лесах отловили мужики. Ведьма, говорили, самая настоящая, а на рожу такая, что аж взглянуть не в мочь. Отец Лелуш все время крестился да по сторонам озирался, когда рассказывал.
— Прибыли, владыка, — пробубнил стражник и сплюнул под ноги.
Епископ поддернул рясу — лестницу, почитай, с прошлого Иоаннова дня не чистили, — и взял факел.
— А что, сыне, страшная она? — сам не зная почему спросил он.
— Как черт, — подтвердил тюремщик.
— Рожа у ей навроде волка ошпаренного, али чего еще похужей. Мерзявая рожа, владыко. Мы даже, тогось… — он пододвинулся к священнику и сказал тихо:
— тогось, ну… проверяли, баба она али мужик.
— Ссильничали, что ли? — поморщился епископ.
— Тьфу-тьфу-тьфу! — перепугался стражник и сплюнул через левое плечо.
— Типун вам на… Да куда с такой? Страшенная же, говорю!
— Так как проверяли-то?
— Ну, тогось… юбку задрали и посмотрели.
— И что?
— Баба.
— И то. Отворяй.
В узкой камере темно, света нет почти, видно только то, что бабу эту накрепко приковали колодками к стене. Ну и хорошо — не прыгнет. Потом глаза привыкли к темноте, он сделал два шага и остановился около женщины.
— Славен будь Господь наш, — нараспев произнес он.
Она подняла голову, но ничего не ответила. Он поднес факел к ее лицу и получше ее рассмотрел. Да, что ни говори, рожа была страшная, но то, что это женщина, было ясно как день Божий.
— Исповедовать тебя пришел, дщерь.
— Пошел вон.
Голос был тих, но звенел. Мало кто сохраняет силу голоса после пыток, которым ее, надо думать, подвергали не раз. Отец Лелуш говорил, после первого раза она так и не призналась ни в чем, а на второй вдруг начала хохотать и наговорила такого, что на три костра наберется.
— Каждая страждущая душа жаждет избавления от мук. Посмотри на себя: от Бога отвернулась, дух и плоть искалечены, а смерть, дщерь, все меняет. Неужели не страшно тебе завтра увидеть лукавого? Ведь вечная мука же.
Он каждый раз говорил одно и то же. Иногда это имело действие — некоторые начинали рыдать и каяться во всех грехах сразу — иногда нет. Раньше, когда он еще был только проповедником, люди каялись ему чаще. Но то было много лет назад, когда вера его была крепка и сильна, а сейчас… Но все мы в руках Божьих.
Ведьма сплюнула.
— Я же тебе сказала убираться вон.
Другой на его месте пожал бы плечами и ушел, но епископу не привыкать было к таким беседам.
— Дай, по крайней мере, мне за тебя помолиться. Как тебя зовут?
Тут произошло нечто странное.
— Меня зовут… Гморк, — словно выхаркнула она из глубин ее гнилого нутра, и епископ готов был поклясться, что будто бы говорит она не как один человек, но как пять или шесть. Он попятился.
— Хорошо, Гморк, я помолюсь о тебе.
Раздался странный звук — утробный, шепчущий, низкий. Гморк смеялась. Омерзительнее смеха епископ еще не слышал.
— Это бесполезно, — сказала она, резко оборвав смех.
— В твоем мире нет для меня места.
Те мужики, что ее словили, были правы: она и вправду ведьма.
— Так ты — прислужник Сатаны? — Голос его звучал не так спокойно, как бы ему хотелось.
— Как давно ты ему продалась, несчастная?
Она перевела взгляд на стену, лицо ее застыло в странной маске, а шея начала дергаться.
— Я и Сатана? — молвила она.
— Что ж, пожалуй, для твоего мира это правда, — сказала она как бы неохотно.
«Для твоего мира»… Странное что-то. Обычно в лесах жили неграмотные, полубезумные старухи, чей беззубый рот не умел и пяти слов связать, но эта была не такая, хотя по выговору была, без сомнения, здешней.
Однако же вернемся к исповеди.
— Завтра ты встретишься с ангелами в мире ином, но не будет тебе входа в Царство Небесное. Покайся, дщерь.
Она снова странно повела шеей — теперь епископ понял, что так она пытается ослабить давление колодок.
— Уходи. Ты мне не нужен, — сказала она.
— Ты не боишься, что завтра умрешь?
— Я не умру.
«Да она одержимая!» — догадался священник. «Бесы ее водят!».
— Твое тело сожгут, дщерь.
— Тело — это тело.
Процесс с еретичкой и впрямь занимал все мысли епископа. Раньше, бывало, коснется голова подушки — и все, улетает душа к Господу. А нынче ворочаешься, бока чешешь, и никак из ума бесовские ее глаза нейдут.
Может, поэтому и решил он сойти в тюрьму, посетить страждущих. А тут как раз какую-то бабу на костер решили отправить — её в здешних лесах отловили мужики. Ведьма, говорили, самая настоящая, а на рожу такая, что аж взглянуть не в мочь. Отец Лелуш все время крестился да по сторонам озирался, когда рассказывал.
— Прибыли, владыка, — пробубнил стражник и сплюнул под ноги.
Епископ поддернул рясу — лестницу, почитай, с прошлого Иоаннова дня не чистили, — и взял факел.
— А что, сыне, страшная она? — сам не зная почему спросил он.
— Как черт, — подтвердил тюремщик.
— Рожа у ей навроде волка ошпаренного, али чего еще похужей. Мерзявая рожа, владыко. Мы даже, тогось… — он пододвинулся к священнику и сказал тихо:
— тогось, ну… проверяли, баба она али мужик.
— Ссильничали, что ли? — поморщился епископ.
— Тьфу-тьфу-тьфу! — перепугался стражник и сплюнул через левое плечо.
— Типун вам на… Да куда с такой? Страшенная же, говорю!
— Так как проверяли-то?
— Ну, тогось… юбку задрали и посмотрели.
— И что?
— Баба.
— И то. Отворяй.
В узкой камере темно, света нет почти, видно только то, что бабу эту накрепко приковали колодками к стене. Ну и хорошо — не прыгнет. Потом глаза привыкли к темноте, он сделал два шага и остановился около женщины.
— Славен будь Господь наш, — нараспев произнес он.
Она подняла голову, но ничего не ответила. Он поднес факел к ее лицу и получше ее рассмотрел. Да, что ни говори, рожа была страшная, но то, что это женщина, было ясно как день Божий.
— Исповедовать тебя пришел, дщерь.
— Пошел вон.
Голос был тих, но звенел. Мало кто сохраняет силу голоса после пыток, которым ее, надо думать, подвергали не раз. Отец Лелуш говорил, после первого раза она так и не призналась ни в чем, а на второй вдруг начала хохотать и наговорила такого, что на три костра наберется.
— Каждая страждущая душа жаждет избавления от мук. Посмотри на себя: от Бога отвернулась, дух и плоть искалечены, а смерть, дщерь, все меняет. Неужели не страшно тебе завтра увидеть лукавого? Ведь вечная мука же.
Он каждый раз говорил одно и то же. Иногда это имело действие — некоторые начинали рыдать и каяться во всех грехах сразу — иногда нет. Раньше, когда он еще был только проповедником, люди каялись ему чаще. Но то было много лет назад, когда вера его была крепка и сильна, а сейчас… Но все мы в руках Божьих.
Ведьма сплюнула.
— Я же тебе сказала убираться вон.
Другой на его месте пожал бы плечами и ушел, но епископу не привыкать было к таким беседам.
— Дай, по крайней мере, мне за тебя помолиться. Как тебя зовут?
Тут произошло нечто странное.
— Меня зовут… Гморк, — словно выхаркнула она из глубин ее гнилого нутра, и епископ готов был поклясться, что будто бы говорит она не как один человек, но как пять или шесть. Он попятился.
— Хорошо, Гморк, я помолюсь о тебе.
Раздался странный звук — утробный, шепчущий, низкий. Гморк смеялась. Омерзительнее смеха епископ еще не слышал.
— Это бесполезно, — сказала она, резко оборвав смех.
— В твоем мире нет для меня места.
Те мужики, что ее словили, были правы: она и вправду ведьма.
— Так ты — прислужник Сатаны? — Голос его звучал не так спокойно, как бы ему хотелось.
— Как давно ты ему продалась, несчастная?
Она перевела взгляд на стену, лицо ее застыло в странной маске, а шея начала дергаться.
— Я и Сатана? — молвила она.
— Что ж, пожалуй, для твоего мира это правда, — сказала она как бы неохотно.
«Для твоего мира»… Странное что-то. Обычно в лесах жили неграмотные, полубезумные старухи, чей беззубый рот не умел и пяти слов связать, но эта была не такая, хотя по выговору была, без сомнения, здешней.
Однако же вернемся к исповеди.
— Завтра ты встретишься с ангелами в мире ином, но не будет тебе входа в Царство Небесное. Покайся, дщерь.
Она снова странно повела шеей — теперь епископ понял, что так она пытается ослабить давление колодок.
— Уходи. Ты мне не нужен, — сказала она.
— Ты не боишься, что завтра умрешь?
— Я не умру.
«Да она одержимая!» — догадался священник. «Бесы ее водят!».
— Твое тело сожгут, дщерь.
— Тело — это тело.
Страница
1 из 3
1 из 3
