Ведьма Гморк

Ты веришь в ангелов, а я знаю, что после смерти попаду в совсем другое место. Не будет там твоих ангелов, старый дурак, ничего не будет.

— Лукавый обольстил тебя, дщерь, но в аду тебя ждут муки, как и всех, кто продался врагу рода человеческого, — он перекрестился.

— Старый дурак, — разозлилась она и клацнула зубами.

— Твои боги живут здесь! Здесь, а не там!

Точно одержимая. Слова говорит, а смысла в речах нет. По-хорошему, сейчас нужно развернуться и уйти, не разговаривать же с больной душой. Но, может, удастся сбить демонов с толку, если… — Где ты родилась, дщерь?

— Тут, на севере, в лесах. Была одна молодая ведьма, которую обидели здешние увальни, и с тех пор она тронулась рассудком. Рисовала везде страшных зверей, которые бы ей служили и отомстили бы за нее.

— Так ты ее ребенок?

— Можно и так сказать, — осклабилась ведьма.

— Она той зимой много зверей понавыдумывала, но мой облик ей особенно полюбился, и она наколдовала меня.

— Значит, ты страшный зверь?

Она снова повела головой — видно, в колодках ей тяжело приходилось.

— Не знаю. Пока нет. Но в том мире я, видно, буду волком. Жаль, что та, что меня создала, меня уже не увидит… — Как же ты станешь волком, если твое тело сожгут? Даже оборотням нужно тело.

— Старый дурак! — разозлилась баба.

— Твой костер спалит мои кости, но мой дух останется.

— Значит, ты веришь, что переродишься в другом мире, — епископ сам не сознавал, насколько увлекся беседой, какой бы безумной она ни была.

— Но ты сказала, что родилась здесь. Значит, и умереть должна тут?

— Меня породила воля людей, это правда. Но в этом мире нет сил, способных лишить меня жизни.

— Почему?

— Вы не убиваете кошмары. Вы можете только прогнать их.

После этих слов что-то холодное, мокрое и неприятное зашевелилось у него в животе, и он обтер вспотевший лоб рукавом. Страх объял его в один миг, страх неожиданный и сильный, но любопытство, росшее с каждой минутой, пересилило. Да, эта женщина больна духовно и заслуживает своей участи, но ее безумие было… разумно.

— А там, куда ты попадешь? Там ты можешь умереть?

— Нет. Там — тем более нет.

— Почему?

— Потому что там кошмары реальны.

— Значит, ты не можешь умереть вовсе?

Волчьи желтые глаза смотрели тяжело из-под густых грязных бровей. Они смотрели на священника, и что-то знакомое было в их глубине, что-то, чего не должно было быть… — Бессмертия не существует, — голос ее застрял где-то в горле, рыча и воркуя.

— Всему, у чего есть начало, приходит и конец.

— Она облизнулась.

Теперь он понял, что было в ее глазах: голод. Она смотрела на него как на кусок мяса, желая вонзить свои зубы, оторвать кусок, добраться до внутренностей. Он попятился в страхе, несмотря на то, что знал: цепи держат ее крепко.

Она даже не усмехнулась. Только облизнулась еще раз.

— Посмотри на себя, старый дурак. Посмотри на таких, как ты. Вы убиваете, поджигаете, отравляете самих себя. И так будет всегда, поэтому появляются такие, как я.

— После того, что ты сказала, я уже не сомневаюсь, что тебя надо сжечь, — он сделал вид, что покровительствует, но голос его был неуверенным.

— Я помолюсь о твоей душе… Снова тот же омерзительный смех, который оборвался так же внезапно.

— Вы, люди, любите свои творения, а самих себя — нет. Вы отворачиваетесь от собственного уродства. Но чем сильнее вы стараетесь от нас избавиться, тем сильнее становимся мы, чем быстрее вы бежите, тем быстрее попадаете к нам в пасть. Чернота гложет твою душу, старый дурак, я вижу теперь ее, еще чуть-чуть — и ты сорвешься в пропасть. И там, на дне, тебя буду ждать я.

Тут он уже не выдержал и застучал в дверь, не помня себя от страха и омерзения. Стражник отпер засов, тяжело скрипнули петли, и он, шепча молитву Деве Марии, покинул камеру.

Епископ был очень доволен собой. Он показал еретичке костер, на котором ее будут жарить, и она наконец убоялась гнева Божьего и подписала документ, покаялась во всем. Вот ведь праздник-то, Господи. Он прижал к сердцу пергамент с красной печатью, на которой был оттиснут его герб.

Бывшую еретичку вели обратно в камеру, а завтра ее постригут, и забудут на веки вечные. Епископ смотрел на ее русую голову, куда прилипла тюремная солома, и радовался, как дитя.

Вдруг девушка покачнулась, прижала руки к лицу и остановилась. Потом упала на колени — но не так, как при молитве, а так, как падают обессиленные. Она зажимала нос рукой, а из него, прости Господи, хлестала кровища. Епископ поморщился, но дал знак стражам остановиться. Пьер, добрая душа, зашептал молитву святой Маргарите.

Крови вышло порядочно — и откуда столько взялось, ведь два года почти на посте и молитве?