Его оставила Муза. О, сколько несчётных раз ранним утром он брал в свои руки перо, стопку бумаги и выходил на веранду, где над влажным, дышащим свежестью садом, разливались золотисто-красные волны восходящего солнца! Он устраивался поудобнее в своём кресле, наливал в стакан крепкий кофе, расправлял на коленях листки, зажимал в предвкушении перо, воздевал глаза на вершины деревьев — и из сплетения ветвей, игриво прячась за стволами, выбегала она — его Муза…
Добавить в моё избранное
8 мин, 8 сек 19480
Неизменно нагая, стройная, юная, чьи волосы переливались чистейшим янтарём во всё более смелых лучах солнца, она садилась на аккуратно подстриженную траву недалеко от него, и, наклонив голову, с лёгкой улыбкой глядела ему в лицо. И он ловил её взгляд, после чего перо, весело скрипя, неслось по бумаге, оставляя на ней строки, полные жизни, которая только вступает в свои права; исполненные радости восходящего дня, через который робкой тенью пробежит юная дева с волосами цвета солнца.
Днём же он сидел в своём рабочем кабинете, созерцая книжные полки, картины и карты, всевозможные безделушки, украшавшие его стены. Перо лежало недвижимо на гладкой ореховой поверхности стола, рядом валялось несколько скомканных и исчирканных бумаг — в кабинете не творилось так хорошо, как на веранде. Но тут в окно влетал лёгкий ветерок, а вместе с ним — Она. На сей раз в красивом пышном платье, строгая, но с лёгкой улыбкой в уголках глаз, она воспаряла за его спиной, гладя его плечи и взъерошенную голову — и образы наполняли его, стремясь излиться на бумагу. Перо выстрачивало на целлюлозной ткани описания прогулок, нетерпеливых бесед, жизни города и провинции, повседневности, не скатившейся до рутины. И через все строки вновь проходила Дева — уже не юное нагое создание, подобное нимфе, но всё такое же чистое и невинное существо, несмотря на пробудившуюся женственность. Стоило ему закончить очередное творение, он хотел прикоснуться к Музе, поймать её ладонь своей — но та растворялась в наполненном запахом сада воздухе кабинета, тихо рассмеявшись на прощание.
Когда же сумерки скрывали окрестности, и ночная тишина укутывала сад, он тихо выходил на балкон, устраивался в кресле, и там, при свете звёзд и луны, вглядывался и вслушивался в наполненное ночной прохладцей пространство. Темнота томно выдыхала своими потаёнными глубинами, и из ночного тумана стыкался силуэт — то была Она, в прозрачной накидке цвета лунного серебра, накинутой на голое тело, и точно такой же вуали. Неловкая стыдливость, сквозь которую проступала умелая чувственность — и он хватал своё перо, упиваясь захлестнувшим его экстазом творения. Муза присаживалась на перила, закинув одну ногу на другую, и ветерок трепал её невесомую одежду, играл распущенными волосами, которые в это время не были янтарными, как утром или днём, но тёмно-красными водопадами струились по её узким плечам и хрупкой гладкой спине. Он глядел на неё — и перо выводило строки о красоте ночного времени, о тёмных тропах сада, и, конечно же, Деве — над которой не властно время, и которая лёгкой тенью скользит рядом во время прогулок по тёмным аллеям, после робко, но искренне слив губы в поцелуе с лирическим героем.
В такие моменты он с досадой думал о том, сколь всё же Муза иллюзорна и не подвластна миру материи. Да, конечно, это Его Муза, и только Его, но принадлежи она тварному миру, она бы стала окончательно Его — ибо иных дев в своей жизни он не признавал, оставаясь верным Единственной, пускай и неосязаемой.
Его стихи всегда пользовались популярность. Он не писал о войне, героизме и смерти, не поднимал каких-либо высоких идей — но, тем не менее, его ценили, издавали — и это удивляло, ибо в тот век, в котором ему довелось жить, в цене были совершенно иные идеалы, и иные лекала измеряли грани таланта. И он благодарил Её — ведь если бы не Она, вряд ли бы он добился таких высот.
И вот Она оставила его.
Ушла ли она к другому, молодому поэту — ибо морщины уже тронули его лицо, и седина коснулась непокорных вихров, или же просто погибла, уничтоженная неведомой злой волей, растворилась в эфире — это было неизвестно. Он ждал её с утра до вечера, не спал ночи напролёт — но лишь ветер равнодушно гудел в ветвях поредевшего сада. Шли дни, недели, месяцы, годы — но Муза не возвращалась, даже во снах, сколь ни взывал он к Ней, не являла Она себя его взору. Постепенно в литературных кругах позабыли о нём, ибо нового он не писал, а старое было окончательно стёрто новыми веяниями.
Он запил. Ежесуточно напиваясь, он целый день проводил либо в постели, либо шатаясь по городу и окрестностям своего загородного дома. Ночами же чаще всего он смотрел в одну точку, сидя за столом или на балконе, и рвал свои поседевшие и поредевшие космы, и плакал, и что-то бормотал себе под нос. Сколь горестна была его утрата — та единственная, кто наполнял его жизнь смыслом, оставила его, и теперь он был лишён такой простой радости, как просто видеть её хрупкую фигурку каждый день — только видеть, не касаясь, как бы ни было велико желание. Несколько раз ему приходила в голову мысль покончить с собой — ведь кто знает, вдруг, став бесплотным духом, он сможет отыскать в волнах изменчивого эфира её след, и, пройдя по нему, встретит её — и на этот раз не отпустит, бродя с ней по туманным тропам Менок, в областях, где вечно льётся лунный свет, и где в отражениях первозданных озёр наконец сольются бесплотные губы его и Той, без которой он лишь жалкая тень.
Днём же он сидел в своём рабочем кабинете, созерцая книжные полки, картины и карты, всевозможные безделушки, украшавшие его стены. Перо лежало недвижимо на гладкой ореховой поверхности стола, рядом валялось несколько скомканных и исчирканных бумаг — в кабинете не творилось так хорошо, как на веранде. Но тут в окно влетал лёгкий ветерок, а вместе с ним — Она. На сей раз в красивом пышном платье, строгая, но с лёгкой улыбкой в уголках глаз, она воспаряла за его спиной, гладя его плечи и взъерошенную голову — и образы наполняли его, стремясь излиться на бумагу. Перо выстрачивало на целлюлозной ткани описания прогулок, нетерпеливых бесед, жизни города и провинции, повседневности, не скатившейся до рутины. И через все строки вновь проходила Дева — уже не юное нагое создание, подобное нимфе, но всё такое же чистое и невинное существо, несмотря на пробудившуюся женственность. Стоило ему закончить очередное творение, он хотел прикоснуться к Музе, поймать её ладонь своей — но та растворялась в наполненном запахом сада воздухе кабинета, тихо рассмеявшись на прощание.
Когда же сумерки скрывали окрестности, и ночная тишина укутывала сад, он тихо выходил на балкон, устраивался в кресле, и там, при свете звёзд и луны, вглядывался и вслушивался в наполненное ночной прохладцей пространство. Темнота томно выдыхала своими потаёнными глубинами, и из ночного тумана стыкался силуэт — то была Она, в прозрачной накидке цвета лунного серебра, накинутой на голое тело, и точно такой же вуали. Неловкая стыдливость, сквозь которую проступала умелая чувственность — и он хватал своё перо, упиваясь захлестнувшим его экстазом творения. Муза присаживалась на перила, закинув одну ногу на другую, и ветерок трепал её невесомую одежду, играл распущенными волосами, которые в это время не были янтарными, как утром или днём, но тёмно-красными водопадами струились по её узким плечам и хрупкой гладкой спине. Он глядел на неё — и перо выводило строки о красоте ночного времени, о тёмных тропах сада, и, конечно же, Деве — над которой не властно время, и которая лёгкой тенью скользит рядом во время прогулок по тёмным аллеям, после робко, но искренне слив губы в поцелуе с лирическим героем.
В такие моменты он с досадой думал о том, сколь всё же Муза иллюзорна и не подвластна миру материи. Да, конечно, это Его Муза, и только Его, но принадлежи она тварному миру, она бы стала окончательно Его — ибо иных дев в своей жизни он не признавал, оставаясь верным Единственной, пускай и неосязаемой.
Его стихи всегда пользовались популярность. Он не писал о войне, героизме и смерти, не поднимал каких-либо высоких идей — но, тем не менее, его ценили, издавали — и это удивляло, ибо в тот век, в котором ему довелось жить, в цене были совершенно иные идеалы, и иные лекала измеряли грани таланта. И он благодарил Её — ведь если бы не Она, вряд ли бы он добился таких высот.
И вот Она оставила его.
Ушла ли она к другому, молодому поэту — ибо морщины уже тронули его лицо, и седина коснулась непокорных вихров, или же просто погибла, уничтоженная неведомой злой волей, растворилась в эфире — это было неизвестно. Он ждал её с утра до вечера, не спал ночи напролёт — но лишь ветер равнодушно гудел в ветвях поредевшего сада. Шли дни, недели, месяцы, годы — но Муза не возвращалась, даже во снах, сколь ни взывал он к Ней, не являла Она себя его взору. Постепенно в литературных кругах позабыли о нём, ибо нового он не писал, а старое было окончательно стёрто новыми веяниями.
Он запил. Ежесуточно напиваясь, он целый день проводил либо в постели, либо шатаясь по городу и окрестностям своего загородного дома. Ночами же чаще всего он смотрел в одну точку, сидя за столом или на балконе, и рвал свои поседевшие и поредевшие космы, и плакал, и что-то бормотал себе под нос. Сколь горестна была его утрата — та единственная, кто наполнял его жизнь смыслом, оставила его, и теперь он был лишён такой простой радости, как просто видеть её хрупкую фигурку каждый день — только видеть, не касаясь, как бы ни было велико желание. Несколько раз ему приходила в голову мысль покончить с собой — ведь кто знает, вдруг, став бесплотным духом, он сможет отыскать в волнах изменчивого эфира её след, и, пройдя по нему, встретит её — и на этот раз не отпустит, бродя с ней по туманным тропам Менок, в областях, где вечно льётся лунный свет, и где в отражениях первозданных озёр наконец сольются бесплотные губы его и Той, без которой он лишь жалкая тень.
Страница
1 из 3
1 из 3
