Надгробный мир

— сказала Колизенко, сняв черную газовую косынку, — Внешность у него была, на первый взгляд, обыкновенная, но женщины в отделе интересовались им, может быть, из-за высокого роста, может, из-за слегка сумасшедшего взгляда… В поезде мы пили коньяк и говорили о чем-то. Шварц вскоре полез на полку и уснул а он… — сильный порыв ветра делает несколько следующих слов непонятными, — Этот человек вдруг показался мне притягательным настолько, что я не стала сопротивляться.

Говорил он немного, и я сразу поняла, что он что-то скрывает, причем давно и, по всей видимости — от всех. Наверное, поэтому я и… (снова ветер) … поддавшись искушению, что, может быть, каким-то немыслимым способом, удастся заставить его рассказать мне об этом. Один раз во сне он говорил что-то неразборчиво, я поняла только — что-то про водоросли из окна и про кого-то, у кого вместо лиц — зеркала, и этих, с зеркалам, он называл по именам, имена были очень странные, — в первых лучах всходящего солнца стало видно испуганное выражение на лице секретарши, — и выговаривал он их очень гулко и четко, будто не своим голосом. Я их каким-то немыслимым образом все запомнила. Когда он проснулся, я сказала ему про… Он попросил, чтобы я никогда не произносила их вслух, иначе… — Я приношу извинения, — сказал священник, — неудобно вас прерывать, а некоторые так и не сказали своего слова. Но уже светает, вы же знаете… В общем… Покойся с миром, сын мой. Всего доброго, господа.

— он надел поверху своих священнических одежд серый плащ и почти побежал к темному зданию на другом конце кладбища. Остальные сели на велосипеды, что были прислонены к соседним оградкам, и уехали по своим делам; Колизенко уехала последней, посмотрев некоторое время, как рабочий, надвинув козырек бейсболки на лицо, опускает пустой гроб в могилу и засыпает его глинистым грунтом, что лежал рядом пологой горкой.

Рабочий закончил сооружение насыпи уже в одиночестве. Чуть отдохнув, подтащил плоский гранитный постамент, укрепил его приблизительно у изголовья, достал из кармана маркер и написал на гладкой поверхности памятника — «нет ни начала, ни конца», вытер руки о комбинезон, спрятал маркер и тоже ушел.