Он лежал на широкой кровати и не был похож на спящего.
Добавить в моё избранное
3 мин, 12 сек 13711
Я вглядывалась в его неправдоподобно спокойные черты, и не верила, что он умер, хотя сама полчаса назад сообщила о смерти знакомым. Слева от меня стоял старший сын. Он что-то сказал, но я не разобрала слов. Между мной и умершим происходило последнее, очень важное, плотное событие: я привыкала к мысли — все кончилось, его больше не будет в моей жизни. Боль усмиряла мыслью, что кончилось-то все давно, не только между ним и мной — у него давно все кончилось, живым он не был уже несколько лет. Вместе с болью чувствовала облегчение: больше не будет мучительного сосуществования с человеком, функционирующим исключительно ради поглощения спиртного… Я осталась наедине с осыпающимися в саду листьями, с облетающей штукатуркой дома, с покосившимися, кое-где упавшими заборами, с рассыпавшейся печью, наедине с его ребенком — моим младшим сыном. А капкан как будто ослабел — я же думала и о том, что больше никогда не увижу его глаз, из которых торчком торчит пьяная дурь, приводившая меня в бессильное бешенство. Сын снова заговорил: надо бы… И я, как во сне, перевела на него взгляд, все же не выпуская из поля зрения усопшего мужа, а потому заметила: он пошевелил пальцами.
Мне не приблазилось: уже через секунду голова приподнялась над ложем и мужчина начал вставать. Ужас заставил отойти в другой конец комнаты.
Восставший с одра говорил громко, жесты убеждали: пьян. Но значения это теперь не имело. Я не хотела смотреть в его лицо не потому, что столкнулась бы с пьяным взглядом, который ненавижу. Мной овладел ужас. Мой ужас сделался полнее, ужасней, но, пожалуй, — не безысходней. Полная безысходность владела и раньше.
Старший сын как-то легко принял то, что говорит с человеком, которого только что видел мертвым. Они, кажется, даже смеялись чему-то. В комнату вбежал наш малыш и с разбега, обхватив сзади отца за плечи, повис на нем. Я содрогнулась: прозекторский шов, выглядывающий из расстегнутого ворота рубашки мертвеца, вспух и напрягся.
— Малыш, немедленно отпусти отца! — как могла громко закричала, а на деле прошептала я. Мальчик спрыгнул на пол, а так и не успевший ничего сказать муж плашмя рухнул на постель. Замертво. Это был конец! Но через пару секунд он снова зашевелился, и дети помогли ему встать.
Он спокойно, даже как-то бесшабашно хлопнул ладонью по разошедшемуся прозекторскому шву и заговорил — громко, пьяно, чужим, как и всегда в состоянии опьянения, голосом… Но я уже была в саду. Вслед мне летел букет роз, которые рассыпались и чернели на лету.
В саду было сумрачно, голые ветки с повисшими на них черными розами безмолвно темнели и умирали. Мне хотелось умереть вместе с ними.
Я снова оказалась в доме, где мы были уже только вдвоем с мужем. Я не знала, чем кончится любая следующая минута для него, не понимающего, не осознающего, что с ним происходит. Хотелось уложить в постель и что-то сделать для него, но слов он не разумел, тем более, он давно уже не разумел моих слов, он не разумел моих чувств и доводов, и бесполезно было что-то говорить или что-то предпринимать.
Я пыталась сохранять некоторую дистанцию между собой и им, но не отходила далеко, чтобы подхватить, смягчить падение, если оно произойдет. И не успела.
Он упал как-то вмиг, подогнув колени. Повернув ко мне голову, ничком лежавшую на полу, выдохнул:
— Все, это конец, вон она, с косой, пришла за мной!
Я присела, глядя в его глаза — протрезвевшие, а потому сразу ставшие родными и все понимающими, как много-много лет назад. Что же ты наделал, что наделал, — билось во мне, но вслух произнести слова упрека сейчас было невозможно, и я с трудом сказала:
— До свидания, — решив, что слово «прощай» усугубило бы его страх перед смертью. Он всегда так боялся смерти!
Несчастный попытался поднять голову, но не смог, только лицо прижалось к полу, и я больше не видела его глаз.
Поднявшись, я почувствовала, что — все, теперь действительно — все! Я медленно пошла к двери, на выходе обернулась. Пальцы его руки, неловко подвернутой при падении, пошевелились.
Мне не приблазилось: уже через секунду голова приподнялась над ложем и мужчина начал вставать. Ужас заставил отойти в другой конец комнаты.
Восставший с одра говорил громко, жесты убеждали: пьян. Но значения это теперь не имело. Я не хотела смотреть в его лицо не потому, что столкнулась бы с пьяным взглядом, который ненавижу. Мной овладел ужас. Мой ужас сделался полнее, ужасней, но, пожалуй, — не безысходней. Полная безысходность владела и раньше.
Старший сын как-то легко принял то, что говорит с человеком, которого только что видел мертвым. Они, кажется, даже смеялись чему-то. В комнату вбежал наш малыш и с разбега, обхватив сзади отца за плечи, повис на нем. Я содрогнулась: прозекторский шов, выглядывающий из расстегнутого ворота рубашки мертвеца, вспух и напрягся.
— Малыш, немедленно отпусти отца! — как могла громко закричала, а на деле прошептала я. Мальчик спрыгнул на пол, а так и не успевший ничего сказать муж плашмя рухнул на постель. Замертво. Это был конец! Но через пару секунд он снова зашевелился, и дети помогли ему встать.
Он спокойно, даже как-то бесшабашно хлопнул ладонью по разошедшемуся прозекторскому шву и заговорил — громко, пьяно, чужим, как и всегда в состоянии опьянения, голосом… Но я уже была в саду. Вслед мне летел букет роз, которые рассыпались и чернели на лету.
В саду было сумрачно, голые ветки с повисшими на них черными розами безмолвно темнели и умирали. Мне хотелось умереть вместе с ними.
Я снова оказалась в доме, где мы были уже только вдвоем с мужем. Я не знала, чем кончится любая следующая минута для него, не понимающего, не осознающего, что с ним происходит. Хотелось уложить в постель и что-то сделать для него, но слов он не разумел, тем более, он давно уже не разумел моих слов, он не разумел моих чувств и доводов, и бесполезно было что-то говорить или что-то предпринимать.
Я пыталась сохранять некоторую дистанцию между собой и им, но не отходила далеко, чтобы подхватить, смягчить падение, если оно произойдет. И не успела.
Он упал как-то вмиг, подогнув колени. Повернув ко мне голову, ничком лежавшую на полу, выдохнул:
— Все, это конец, вон она, с косой, пришла за мной!
Я присела, глядя в его глаза — протрезвевшие, а потому сразу ставшие родными и все понимающими, как много-много лет назад. Что же ты наделал, что наделал, — билось во мне, но вслух произнести слова упрека сейчас было невозможно, и я с трудом сказала:
— До свидания, — решив, что слово «прощай» усугубило бы его страх перед смертью. Он всегда так боялся смерти!
Несчастный попытался поднять голову, но не смог, только лицо прижалось к полу, и я больше не видела его глаз.
Поднявшись, я почувствовала, что — все, теперь действительно — все! Я медленно пошла к двери, на выходе обернулась. Пальцы его руки, неловко подвернутой при падении, пошевелились.
