Ефим доходил. Эта промозглая городская осень окончательно его доконала. Так худо ему не было даже в тайге, где после ухода с каторги, до пяти дней приходилось сидеть без куска хлеба. Однако едва ли где так хорошо относятся к бродягам-лётным, как в богатом Зауралье. Это в коренной Сибири бродяг недолюбливают, обзывая обидным именем «варнаки», а те, в свою очередь, от всей души ненавидя желторотых сибиряков, нарекли их «челдонами».
Добавить в моё избранное
8 мин, 42 сек 2939
Зато в Зауралье, где река Исеть переставляет собой подлинный бродяжнический тракт, настоящий отдых. Беглые здесь на каждом шагу, и они самый безвредный народ, несмотря на те страшные преступления, за которые многие из них пошли в Сибирь, а женская рука каждый вечер кладет на полочку к окну кусок хлеба лётному.
У Ефима же, после того, как товарища по побегу на берегу Оби куснула в спину пуля конвойного солдатика, а сам он, с шестиком в руках ушел от погони, зайцем скача с льдины на льдину по грохочущей неудержимым весенним ледоходом громадной реке, помутилось в рассудке. Засело у него в голове нестерпимое желание, непременно дойти до столицы, хоть одним глазком глянуть на то, как по-настоящему живут люди.
Бес, попутавший Ефима, все ж довел его до цели шального путешествия, но там, по своей бесовской привычке и бросил. Оглушенный и раздавленный огромным неведомым городом Ефим оторопел. Привыкший выживать в самой глухой чащобе, он запутался в каменном лабиринте, по простоте душевной сунувшись в самый центр, где на ближней рогатке чуть-чуть не стал легкой добычей городовых, серо-синими столбами торчащих на каждом перекрестке с Московским трактом.
Лишь чудом выкрутившись из хватких пальцев полицейского, Ефим скрылся в путине переулков, опутавших главное разбойное пристанище — Лиговский канал. Но, несмотря на каторжанское прошлое, а в железо Ефим загремел за то, что в пьяной драке насмерть рубанул топором соседа, и положение лётного, ни одна ватага городских душегубов его не приняла. Не пришелся им бывший крестьянин.
Гнилое, дождливое лето Ефим с грехом пополам перекантовался на Охте, по мелочам приворовывая на огородах и состоятельных дачах. После Лиговки он попытался, было, сунуться хоть на какую-нибудь, самую захудалую паперть, на убогие, от пуза кормившиеся у прихожан, тотчас поднимали такой галдеж, размахивая клюками и костылями, что ему волей-неволей приходилось спешно ретироваться, чтоб ненароком не столкнуться с привлеченной потасовкой полицией.
К осени Ефим окончательно обносился, и буквальным образом пух от голода. Ему бы в самую пору было, куда глаза глядят, бежать из негостеприимного города. Но каменный спрут, словно по наущению Сатаны, мистическим образом накрепко повязал лётного своими щупальцами, и тому недоставало сил вырваться из этой роковой хватки.
На Казанскую погода испортилась окончательно. Свинцовые, стремительно несущиеся тучи, рвущие брюхо об иглу шпиля Адмиралтейства, беспрестанно секли гранитное тело столицы ледяными ливнями. Ураганные юго-западные ветры, порой достигали такой силы, что с крыш летела сорванная черепица, с оглушительным треском вдребезги бьющаяся о мостовую.
От дождей Ефим хоронился под покосившимся, подтекающим тесовым навесом на задворках крепкой двухэтажной дачи, где были навалены источенные жучком березовые поленья для топки летней кухни. Пользуясь тем, что хозяева давным-давно съехали на зимнюю квартиру, а охраняющий окрестные постройки колченогий отставной солдат без крайней надобности не вылезал из своей сторожки, он по ночам рисковал развести неприметный костерок, в тщетной попытке отогреть деревенеющие от холода ноги.
В помойной куче неподалеку от навеса, тщательно перерытой Ефимов в поисках хоть крошки съестного, нашелся только свежий церковный календарь, непонятно как оказавшийся в мусоре. Теряющий последние силы лётный, по какой-то саднящей внутри потребности, наверное, просто чтобы окончательно не спятить, после каждого заката острой щепкой прокалывал цифру, обозначающую прожитый день, и отлично запомнил число, когда пришла большая вода.
Седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года от рождества Христова, за час до полудня, свернувшегося калачиком у дальней стенки дровяника Ефима, захлестнуло мутной, несущей поднятый с земли сор, волной. За одно мгновение он вымок до нитки. Цепляясь зашедшимися от холода пальцами за небрежно ошкуренные бревна стен, насилу поднялся на неверные, безобразно распухшие в коленях ноги и, качаясь от тошнотворного голодного головокружения, побрел на выход по щиколотку в прибывающей на глазах воде.
Когда Ефим, спасаясь от стремительно подступающего наводнения, задыхаясь и теряя последние силы, вскарабкался на косогор, его взору открылось потрясающая картина. Режущий лицо и давящий слезы из глаз ветер с залива намертво закупорил устье Невы, повернув реку вспять. На мгновение показавшееся в разрыве туч низкое солнце подсветило бледными лучами постигший город апокалипсис.
Оба берега в излучине Невы, сколько хватало глаз, были залиты вскипающей грязной пеной серой водой. Неудержимое течение, по ходу заворачиваясь в бесчисленные водовороты, беспорядочно кружило захваченный из подвалов и нижних этажей скарб несчастных горожан, с размаху круша его о стены домов и борта нескольких сорванных с якоря парусников, дрейфующих по воле волн по превратившимся в каналы улицам.
У Ефима же, после того, как товарища по побегу на берегу Оби куснула в спину пуля конвойного солдатика, а сам он, с шестиком в руках ушел от погони, зайцем скача с льдины на льдину по грохочущей неудержимым весенним ледоходом громадной реке, помутилось в рассудке. Засело у него в голове нестерпимое желание, непременно дойти до столицы, хоть одним глазком глянуть на то, как по-настоящему живут люди.
Бес, попутавший Ефима, все ж довел его до цели шального путешествия, но там, по своей бесовской привычке и бросил. Оглушенный и раздавленный огромным неведомым городом Ефим оторопел. Привыкший выживать в самой глухой чащобе, он запутался в каменном лабиринте, по простоте душевной сунувшись в самый центр, где на ближней рогатке чуть-чуть не стал легкой добычей городовых, серо-синими столбами торчащих на каждом перекрестке с Московским трактом.
Лишь чудом выкрутившись из хватких пальцев полицейского, Ефим скрылся в путине переулков, опутавших главное разбойное пристанище — Лиговский канал. Но, несмотря на каторжанское прошлое, а в железо Ефим загремел за то, что в пьяной драке насмерть рубанул топором соседа, и положение лётного, ни одна ватага городских душегубов его не приняла. Не пришелся им бывший крестьянин.
Гнилое, дождливое лето Ефим с грехом пополам перекантовался на Охте, по мелочам приворовывая на огородах и состоятельных дачах. После Лиговки он попытался, было, сунуться хоть на какую-нибудь, самую захудалую паперть, на убогие, от пуза кормившиеся у прихожан, тотчас поднимали такой галдеж, размахивая клюками и костылями, что ему волей-неволей приходилось спешно ретироваться, чтоб ненароком не столкнуться с привлеченной потасовкой полицией.
К осени Ефим окончательно обносился, и буквальным образом пух от голода. Ему бы в самую пору было, куда глаза глядят, бежать из негостеприимного города. Но каменный спрут, словно по наущению Сатаны, мистическим образом накрепко повязал лётного своими щупальцами, и тому недоставало сил вырваться из этой роковой хватки.
На Казанскую погода испортилась окончательно. Свинцовые, стремительно несущиеся тучи, рвущие брюхо об иглу шпиля Адмиралтейства, беспрестанно секли гранитное тело столицы ледяными ливнями. Ураганные юго-западные ветры, порой достигали такой силы, что с крыш летела сорванная черепица, с оглушительным треском вдребезги бьющаяся о мостовую.
От дождей Ефим хоронился под покосившимся, подтекающим тесовым навесом на задворках крепкой двухэтажной дачи, где были навалены источенные жучком березовые поленья для топки летней кухни. Пользуясь тем, что хозяева давным-давно съехали на зимнюю квартиру, а охраняющий окрестные постройки колченогий отставной солдат без крайней надобности не вылезал из своей сторожки, он по ночам рисковал развести неприметный костерок, в тщетной попытке отогреть деревенеющие от холода ноги.
В помойной куче неподалеку от навеса, тщательно перерытой Ефимов в поисках хоть крошки съестного, нашелся только свежий церковный календарь, непонятно как оказавшийся в мусоре. Теряющий последние силы лётный, по какой-то саднящей внутри потребности, наверное, просто чтобы окончательно не спятить, после каждого заката острой щепкой прокалывал цифру, обозначающую прожитый день, и отлично запомнил число, когда пришла большая вода.
Седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года от рождества Христова, за час до полудня, свернувшегося калачиком у дальней стенки дровяника Ефима, захлестнуло мутной, несущей поднятый с земли сор, волной. За одно мгновение он вымок до нитки. Цепляясь зашедшимися от холода пальцами за небрежно ошкуренные бревна стен, насилу поднялся на неверные, безобразно распухшие в коленях ноги и, качаясь от тошнотворного голодного головокружения, побрел на выход по щиколотку в прибывающей на глазах воде.
Когда Ефим, спасаясь от стремительно подступающего наводнения, задыхаясь и теряя последние силы, вскарабкался на косогор, его взору открылось потрясающая картина. Режущий лицо и давящий слезы из глаз ветер с залива намертво закупорил устье Невы, повернув реку вспять. На мгновение показавшееся в разрыве туч низкое солнце подсветило бледными лучами постигший город апокалипсис.
Оба берега в излучине Невы, сколько хватало глаз, были залиты вскипающей грязной пеной серой водой. Неудержимое течение, по ходу заворачиваясь в бесчисленные водовороты, беспорядочно кружило захваченный из подвалов и нижних этажей скарб несчастных горожан, с размаху круша его о стены домов и борта нескольких сорванных с якоря парусников, дрейфующих по воле волн по превратившимся в каналы улицам.
Страница
1 из 3
1 из 3
