Голод

В последние дни Ефима совсем замучили рези в приклеившемся к хребту животе. Пока он убегал от воды, а затем, злорадно усмехаясь, обозревал разрушения, нанесенные стихией ненавистному городу, его слегка отпустило, но совсем скоро вновь жестоко скрутило. Переломившись в поясе, и крепко обхватив руками пылающий нестерпимой болью живот, Ефим упал на колени, а когда, наконец, смог перевести дух, то обнаружил новую напасть.

Прямо у него под ногами, не далее как в паре аршин, к раскисшему глинистому обрыву прибило утопленника, а точнее, утопленницу. Молодуха лет двадцати пяти, не более, только-только захлебнулась, и поэтому казалась не мертвой, а скорее уснувшей, разве что слишком, до синевы, бледной. У страсть как боявшегося мертвяков Ефима захолонуло под сердцем, и первым порывом его души было, бежать от греха как можно скорее и как можно дальше. Однако одеревеневшие ноги не послушались, и он чуть не сверзился с откоса вниз головой, едва успев уцепиться за мокро-скользкие ветви ивняка, оказавшись лицом к лицу с покойницей, медленно проплывающей мимо него.

И тут у окостеневшего от жути Ефима что-то надломилось внутри. Будто лопнул давно назревший нарыв, ошпарив внутренности раскаленным гноем. Точно одурманенный, в мгновение ока, забыв и про боль и про слабость, он изловчился и успел зацепить утопленницу за застывшую до каменной твердости холодную скользкую пятку.

У Ефима не сохранилось в памяти, как он умудрился выловить из воды неподъемное тело. И вдруг став легче пуха, неловко, словно во сне, шевелясь, медленно задрал подол насквозь напитавшегося водой сарафана, непристойно обнажив кольца густых, рыжеватых волос, которыми обильно зарос низ живота утопшей молодухи. Вжав голову в плечи, зябко замирая в ожидании неизбежной кары небесной, Ефим суетливо извлек из-за пазухи зазубренный, порыжевший от ржавчины мясницкий тесак и, примерившись, принялся отделять ногу покойницы от туловища.

Пока железо сперва тупо пилило кожу с уже успевшими проступить сине-фиолетовыми пятнами, затем с неприятным хрустом, брызгая темной, застоявшейся кровью, прогрызало волокнистое мясо, споро орудовавший ножом Ефим обмирал от каждого шороха, лихорадочно стараясь управиться как можно скорее.

Разделавшись, наконец, с неподатливыми жилами и хрящами в том месте, где нога крепится к поясу, он машинально вытер лезвие о забрызганный кровью сарафан, столкнул обезображенный труп в продолжавшую прибывать воду, и воровато оглянувшись, пригибаясь, как под обстрелом, нырнул в густую поросль ольхи, притиснув к груди страшный трофей.

Поглубже забившись в заросли, Ефим, несмотря царившую вокруг слякоть, при помощи старенького огнива, живо разложил шипящий, едко-дымный костерок. Захлебываясь горькой слюной, трясущимися от нетерпения руками откромсал несколько сочащихся сукровицей ломтей, кое-как нанизал их на тут же срубленный прут, и торопливо сунул в пламя.

Едва дождавшись, когда мясо, обильно текущее трещащим на углях жиром, схватится темно-каштановой коркой, обжигаясь, набил полный рот, хмелея от разлившегося по вспухшему языку неведомого ранее приторного привкуса, и жевал, жевал, жевал, не в силах остановиться.

В кустах Ефим просидел до самого рассвета, то, проваливаясь в сытую дрему, то, подкидывая дровишек в затухающий костер и поджаривая очередную порцию человечины, к его удивлению оказавшейся необыкновенно сытной. Только окончательно избавив медового цвета кость от плоти, он решился покинуть лёжку, уже зная, как ему обретаться дальше. Больше Ефим голодать не собирался.

К восходу ветер утих, и Нева успела вернуться в берега, утащив с собой изуродованную утопленницу. Множество крошечных с расстояния в полторы версты человеческих фигурок копошилось на набережных, и им не было никакого дела до какого-то там Ефима. Убедившись, что вокруг нет ни души, новоявленный антропофаг зашлепал рваными лаптями по влажной грязи в направлении избенка сторожа.

На это раз он лишнего не суетился. Стоило доверчивому инвалиду откликнуться на стук и отворить дверь, как Ефим, не произнеся ни слова, всадил тесак ему в живот и для надежности несколько раз провернул лезвие в ране. Затем каннибал затащил еще хрипящего старика внутрь, бросил на пол, и содрал с него одежду. Найденным за дверью топориком разрубил несчастному грудь, а собственным тесаком вскрыл брюшину. Увесистый ком осклизлых, серо-фиолетовых, с темными прожилками сосудов кишок, вкупе с белесым желудком, темно-шоколадными печенью, почками и селезенкой, губчатыми, до черных отметин прокуренными легкими, и влажным, зыбко играющим в пальцах сердцем, отправились в кадушку.

Не сыскав подходящей веревки, Ефим привязал штанины портов сторожа к его щиколоткам и за ноги подтянул выпотрошенное тело к невысокому потолку, предварительно тремя сильными ударами топора отделив голову. Под обрубок шеи, края обильно которого сочились багровыми струйками, он подставил емкость с потрохами.