Фандом: Гарри Поттер. Выпускник Ильверморни Персиваль Грейвз за каким-то хреном ввязывается в приключение — первое в своей жизни.
Добавить в моё избранное
19 мин, 23 сек 168
— То есть, без разрешения ты не можешь назвать себя мужчиной? — спрашивает Персиваль.
— Это не разрешение, — терпеливо объясняет Сойка, расчёсывая длинные тяжёлые волосы.
Летний вечер медленно гаснет за высоким окном. Синее небо наливается чернотой, прижимает к горизонту золотое сияние. В комнате как будто пусто. Они прожили здесь пять лет, но приходит пора прощаться с Ильверморни — и друг с другом. Сойка возвращается в племя. Персиваль уезжает в Нью-Йорк. Они не будут скучать и не станут писать друг другу.
— Это обряд посвящения, — говорит Сойка и наклоняет голову. Берёзовый гребень проходит по волосам, снимая с них тяжёлые мысли, глупые чужие слова, неудачи, если вдруг такие попались, плохие сны и пустые заботы.
— Посвящения… Хреновращения, — Персиваль пожимает плечами, поигрывая палочкой. — Не вижу никакой разницы. Я и так мужчина, без обрядов.
— Ты ребёнок, — отвечает Сойка. — И я ребёнок. Пока духи не примут нового охотника или воина, дети остаются детьми.
Сойка сидит на краю кровати, подобрав ногу, и расчёсывается медленно, не торопясь. Волосы текут с плеч на колени — густые, чёрные, смоляные. Персиваль рассеянно следит за гребнем, глаза следуют за ним вверх и вниз. Он сидит на своей кровати в тёмной пижаме с тонкими голубыми полосками. У него есть пижамы для тёплых дней и для холодных, для зимы, весны, лета и осени. Как будто под одеялом кому-то есть дело до того, как он выглядит.
Сойка всегда спит голым. Это удобнее. Персиваль всегда провожает его задницу заинтересованным взглядом, но ничего не делает — с тех пор, как однажды то ли в шутку, то ли всерьёз, шлёпнул по ней — и через секунду сдавленно сопел от боли в свою подушку, потому что Сойка заломил ему руку за спину, вывернув за один только мизинец, и спокойно сказал:
— Это — не для тебя. Сделаешь так ещё раз — сломаю руку.
И стоял, ожидая ответа, пока Персиваль не выдавил наконец, красный от напряжения:
— Понял. Отпусти.
Сойка не держал на него зла, Персиваль, видимо, тоже решил, что одного раза ему достаточно. Они спокойно столкнулись и спокойно разошлись. Сойка и дальше ходил голым утром и вечером, потому что это было естественно, Персиваль и дальше засматривался на него — но взгляды Сойку не беспокоили. Кто угодно может смотреть на что угодно. Если Персивалю хочется на него смотреть — пусть смотрит. Если не хочется — пусть не смотрит. Всегда можно закрыть глаза, если надоело.
Персиваль был странным, потому что говорил, что видит в других мужчинах красоту. Сойка не мог понять этого, как ни пытался. Как одному мужчине может быть видна красота другого? Красоту видят женщины. Они говорят тебе, красивый ты или нет. Они решают. Мужчина — твой друг, твой брат. Он видит след зверя на тропе, русло ручья в траве, смотрит в лицо врагу. Глаза, которые видят смерть, потом видят только её. Как умирает день. Как отрывается от ветки лист. Как течёт кровь, стареет лес, как голова становится белой. Женщины видят, как день рождается. Как из-под снега поднимаются цветы, как набухают листья, растут дети, и если женщина целует тебя — значит, она видит тебя красивым.
Иногда случается так, что душа ошибается телом, или во время посвящения духи вмешиваются в ритуал, или по другой причине женская душа приходит жить в тело мужчины. Сойка думал сначала, что у Персиваля женская душа, но это оказалось не так. Внутри и снаружи он был одинаковым. Странным.
Персиваль говорил, что умение видеть красоту — дело практики, а разделение мира на мужской и женский — первобытный бред. Персиваль был дураком.
Сойка расчёсывает волосы, встречается с ним взглядом. Персиваль кусает губу и выглядит очень задумчивым. Держит в руках палочку, как игрушку, стучит кончиком по губам.
— Я — не ребёнок, — наконец говорит он и хмурится.
— Если бы ты сказал «я — мужчина», вышло бы лучше. Но это всё равно была бы неправда, — говорит Сойка.
— Почему это?
— Потому что мужчиной надо стать, — объясняет тот, и Персиваль внимательно слушает. — Мало просто назваться.
— Ну и как ты им станешь?
— Я вернусь в племя, — говорит Сойка, слегка раскачиваясь, будто рассказывает сказку. И замолкает.
— Вернёшься — и что? — нетерпеливо спрашивает Персиваль.
— Это священный обряд, — серьёзно говорит Сойка. — Я не могу говорить о нём.
Персиваль хмурится с досадой.
— Откуда ты знаешь, что почувствуешь разницу?
— Я видел, как братья уходили детьми, а возвращались мужчинами. Это не объяснить, если ты сам не видел.
— Ерунда, — бурчит тот, но Сойка видит, что он сомневается.
У белых магов нет таких ритуалов. Они рождаются и умирают, будто идут по одной и той же дороге, на которой ничего не меняется. Будто у них всё происходит само, и никто за ними не смотрит — ни добрые духи, ни злые.
— Это не разрешение, — терпеливо объясняет Сойка, расчёсывая длинные тяжёлые волосы.
Летний вечер медленно гаснет за высоким окном. Синее небо наливается чернотой, прижимает к горизонту золотое сияние. В комнате как будто пусто. Они прожили здесь пять лет, но приходит пора прощаться с Ильверморни — и друг с другом. Сойка возвращается в племя. Персиваль уезжает в Нью-Йорк. Они не будут скучать и не станут писать друг другу.
— Это обряд посвящения, — говорит Сойка и наклоняет голову. Берёзовый гребень проходит по волосам, снимая с них тяжёлые мысли, глупые чужие слова, неудачи, если вдруг такие попались, плохие сны и пустые заботы.
— Посвящения… Хреновращения, — Персиваль пожимает плечами, поигрывая палочкой. — Не вижу никакой разницы. Я и так мужчина, без обрядов.
— Ты ребёнок, — отвечает Сойка. — И я ребёнок. Пока духи не примут нового охотника или воина, дети остаются детьми.
Сойка сидит на краю кровати, подобрав ногу, и расчёсывается медленно, не торопясь. Волосы текут с плеч на колени — густые, чёрные, смоляные. Персиваль рассеянно следит за гребнем, глаза следуют за ним вверх и вниз. Он сидит на своей кровати в тёмной пижаме с тонкими голубыми полосками. У него есть пижамы для тёплых дней и для холодных, для зимы, весны, лета и осени. Как будто под одеялом кому-то есть дело до того, как он выглядит.
Сойка всегда спит голым. Это удобнее. Персиваль всегда провожает его задницу заинтересованным взглядом, но ничего не делает — с тех пор, как однажды то ли в шутку, то ли всерьёз, шлёпнул по ней — и через секунду сдавленно сопел от боли в свою подушку, потому что Сойка заломил ему руку за спину, вывернув за один только мизинец, и спокойно сказал:
— Это — не для тебя. Сделаешь так ещё раз — сломаю руку.
И стоял, ожидая ответа, пока Персиваль не выдавил наконец, красный от напряжения:
— Понял. Отпусти.
Сойка не держал на него зла, Персиваль, видимо, тоже решил, что одного раза ему достаточно. Они спокойно столкнулись и спокойно разошлись. Сойка и дальше ходил голым утром и вечером, потому что это было естественно, Персиваль и дальше засматривался на него — но взгляды Сойку не беспокоили. Кто угодно может смотреть на что угодно. Если Персивалю хочется на него смотреть — пусть смотрит. Если не хочется — пусть не смотрит. Всегда можно закрыть глаза, если надоело.
Персиваль был странным, потому что говорил, что видит в других мужчинах красоту. Сойка не мог понять этого, как ни пытался. Как одному мужчине может быть видна красота другого? Красоту видят женщины. Они говорят тебе, красивый ты или нет. Они решают. Мужчина — твой друг, твой брат. Он видит след зверя на тропе, русло ручья в траве, смотрит в лицо врагу. Глаза, которые видят смерть, потом видят только её. Как умирает день. Как отрывается от ветки лист. Как течёт кровь, стареет лес, как голова становится белой. Женщины видят, как день рождается. Как из-под снега поднимаются цветы, как набухают листья, растут дети, и если женщина целует тебя — значит, она видит тебя красивым.
Иногда случается так, что душа ошибается телом, или во время посвящения духи вмешиваются в ритуал, или по другой причине женская душа приходит жить в тело мужчины. Сойка думал сначала, что у Персиваля женская душа, но это оказалось не так. Внутри и снаружи он был одинаковым. Странным.
Персиваль говорил, что умение видеть красоту — дело практики, а разделение мира на мужской и женский — первобытный бред. Персиваль был дураком.
Сойка расчёсывает волосы, встречается с ним взглядом. Персиваль кусает губу и выглядит очень задумчивым. Держит в руках палочку, как игрушку, стучит кончиком по губам.
— Я — не ребёнок, — наконец говорит он и хмурится.
— Если бы ты сказал «я — мужчина», вышло бы лучше. Но это всё равно была бы неправда, — говорит Сойка.
— Почему это?
— Потому что мужчиной надо стать, — объясняет тот, и Персиваль внимательно слушает. — Мало просто назваться.
— Ну и как ты им станешь?
— Я вернусь в племя, — говорит Сойка, слегка раскачиваясь, будто рассказывает сказку. И замолкает.
— Вернёшься — и что? — нетерпеливо спрашивает Персиваль.
— Это священный обряд, — серьёзно говорит Сойка. — Я не могу говорить о нём.
Персиваль хмурится с досадой.
— Откуда ты знаешь, что почувствуешь разницу?
— Я видел, как братья уходили детьми, а возвращались мужчинами. Это не объяснить, если ты сам не видел.
— Ерунда, — бурчит тот, но Сойка видит, что он сомневается.
У белых магов нет таких ритуалов. Они рождаются и умирают, будто идут по одной и той же дороге, на которой ничего не меняется. Будто у них всё происходит само, и никто за ними не смотрит — ни добрые духи, ни злые.
