Добавить в моё избранное
22 мин, 11 сек 213
И действительно, я обнаруживаю, что кто-то из них оказывается каким-то механизмом, не то заведенным, не то управляемым изнутри кем-то, или кем-то снаружи, кто дергает за веревочки откуда-то сверху… — Вот я вижу куклу, у которой отломана рука, она как бы сделана из фарфора, и кто-то её разбил. Кукла осталась лежать на черном гладком мраморе, а тот, кто сидел внутри, выполз из неё, словно улиточный слизняк. Рядом с разбитой куклой сидит шарманщик и пробует сыграть мелодию, но у него ничего не получается. Я собираюсь пройти мимо, но шарманщик смотрит на меня с удивлением актера, которому прервали репетицию. От её взгляда я столбенею, это нечеловеческий взгляд, взгляд маски, за которой скрыт зверь. В это время я замечаю, что фарфоровую грудь разбитой куклы сзади лапают чьи-то черные руки с тонкими пальцами, — отвратительные, они скребут с мертвой похотью по фарфору, щупают его. Но я вижу, что это лишь имитация похоти…
Дальше музыка становится все менее и менее мелодичной, спектакль все менее реалистичным. И образы людей всё меньше, всё меньше они напоминают людей. Речь их становится совсем неразборчивой, совсем нечеловеческой. Но ужасно то, что всё это как бы упорно и тщетно старается напомнить мне нечто человеческое!
Мне становится невыносимо противно, брезгливо и одновременно страшно. И здесь я замечаю хвост, который торчит у одной из фигур вместо руки. Приглядевшись, я вижу, что это даже не хвост, а что-то вроде щупальцев, как у осьминога или у какого-то насекомого, которое скрылось в фарфоровой кукле и старается имитировать человека.
Далее картина становится еще ужаснее. Образы людей становятся все менее и менее вменяемы. Они делают резкие, совершенно неестественные движения. Кричат по-петушиному, по-козьи, вертят головой, падают и трясутся… Из какого-то чугунного гигантского шлема с закрытым забралом тянет трясущиеся руки человек без головы, а на месте, где должна быть голова, торчат какие-то черные шевелящиеся ветки. С другой стороны некий зверь тащит за собой повозку с бездвижными разбитыми куклами, промеж которых копошатся черви и тараканы… Пройдя далее, я вижу уже целый рой мерзких насекомых, которые тащатся в сторону ярмарки и волокут за собой человеческие части, кто руку, кто ногу; вот каракатица, которая устрашающе неуклюже шагает человеческими руками, а вслед за ней прыгает кузнечик с человеческой головой и чреслами… На все это невозможно смотреть, я убыстряю шаги, уже почти бегу на какое-то возвышение. Это возвышение оказывается горой отложений, она склизкая, но с проделанными, как в скале, ступеньками. На вершине стоит, опершись на посох, старец, но глаза его пусты, в них нет ничего, и я толкаю его вниз, боясь заглянуть через его глазницы в голову и увидеть там очередное отвратительное насекомое…
Пав на колени и отбившись от пролетевших надо мной «птиц» со змеиными хвостами и тараканьими крыльями, я вижу, что от самой ярмарки и до места, где я забрался на гору, идет дугой гигантская рука. Рука эта именно человеческая, но гигантская. Во тьме теряется туловище и прочие части, но я вижу, что именно с той стороны, где должно лежать тело, бредут тараканьи стаи, волоча за собой отрастающие у них человеческие органы, руки, ноги, головы… Я бегу от мерзкой ярмарки в сторону тела, спотыкаясь о что-то и падая в слизь, катаюсь в ней по гладкому черному мрамору…
Не надо было мне сюда отправляться, в этот кошмар на краю или в центре вселенной. Почему я не остался с Соней у себя дома? Мы сидели бы с ней в саду, пили бы чай, говорили о всевозможных мелочах или молчали. Она привозила бы свою наркоту, или не привозила бы, мне без разницы! Мы просто сидели бы с ней в саду, укутавшись в плед, ясным утром, прохладным, в начале осени или в конце весны, и облака медленно плыли бы над нами, не замечая нас, как и мы их…
Плача и задыхаясь от смрада, я вдалеке этой темени вижу огонёк, но не такой, как от ярмарки-спектакля, теплый огонёк посреди театральной темени, нет, это холодный свет, как у звезды в ночном небе. Это Соня! Я с трудом поднимаюсь из вязкой насекомьей жижи и бегу к сониному огоньку. Но приближаясь к нему, я содрогаюсь и столбенею в ужасе. Огонёк, на который я бежал, гаснет в ядре огромного глаза. Мертвого глаза, который смотрит в никуда, выглядывая из-под вьющихся отвратительных щупалец… Я замечаю, что огромное человеческое тело покрыто этими щупальцами как какой-то заразой. Они впились в тело и съедают его останки, оставляя на свободных участках ужасные язвы. В других местах зараза свисает с тела на черный холодный мрамор и пульсирует, открывая в себе поры и выталкивая из них всевозможных уродцев, которые затем расползаются по всем сторонам окружающей темени…
Я не могу смотреть на это, мне хочется закричать, но голос не вырывается из глотки, я закрыл бы глаза, но, кажется, я разучился моргать. Мне нужно повернуться и бежать, но вид свисающих с тела и ползущих по мрамору щупалец околдовал меня.
Дальше музыка становится все менее и менее мелодичной, спектакль все менее реалистичным. И образы людей всё меньше, всё меньше они напоминают людей. Речь их становится совсем неразборчивой, совсем нечеловеческой. Но ужасно то, что всё это как бы упорно и тщетно старается напомнить мне нечто человеческое!
Мне становится невыносимо противно, брезгливо и одновременно страшно. И здесь я замечаю хвост, который торчит у одной из фигур вместо руки. Приглядевшись, я вижу, что это даже не хвост, а что-то вроде щупальцев, как у осьминога или у какого-то насекомого, которое скрылось в фарфоровой кукле и старается имитировать человека.
Далее картина становится еще ужаснее. Образы людей становятся все менее и менее вменяемы. Они делают резкие, совершенно неестественные движения. Кричат по-петушиному, по-козьи, вертят головой, падают и трясутся… Из какого-то чугунного гигантского шлема с закрытым забралом тянет трясущиеся руки человек без головы, а на месте, где должна быть голова, торчат какие-то черные шевелящиеся ветки. С другой стороны некий зверь тащит за собой повозку с бездвижными разбитыми куклами, промеж которых копошатся черви и тараканы… Пройдя далее, я вижу уже целый рой мерзких насекомых, которые тащатся в сторону ярмарки и волокут за собой человеческие части, кто руку, кто ногу; вот каракатица, которая устрашающе неуклюже шагает человеческими руками, а вслед за ней прыгает кузнечик с человеческой головой и чреслами… На все это невозможно смотреть, я убыстряю шаги, уже почти бегу на какое-то возвышение. Это возвышение оказывается горой отложений, она склизкая, но с проделанными, как в скале, ступеньками. На вершине стоит, опершись на посох, старец, но глаза его пусты, в них нет ничего, и я толкаю его вниз, боясь заглянуть через его глазницы в голову и увидеть там очередное отвратительное насекомое…
Пав на колени и отбившись от пролетевших надо мной «птиц» со змеиными хвостами и тараканьими крыльями, я вижу, что от самой ярмарки и до места, где я забрался на гору, идет дугой гигантская рука. Рука эта именно человеческая, но гигантская. Во тьме теряется туловище и прочие части, но я вижу, что именно с той стороны, где должно лежать тело, бредут тараканьи стаи, волоча за собой отрастающие у них человеческие органы, руки, ноги, головы… Я бегу от мерзкой ярмарки в сторону тела, спотыкаясь о что-то и падая в слизь, катаюсь в ней по гладкому черному мрамору…
Не надо было мне сюда отправляться, в этот кошмар на краю или в центре вселенной. Почему я не остался с Соней у себя дома? Мы сидели бы с ней в саду, пили бы чай, говорили о всевозможных мелочах или молчали. Она привозила бы свою наркоту, или не привозила бы, мне без разницы! Мы просто сидели бы с ней в саду, укутавшись в плед, ясным утром, прохладным, в начале осени или в конце весны, и облака медленно плыли бы над нами, не замечая нас, как и мы их…
Плача и задыхаясь от смрада, я вдалеке этой темени вижу огонёк, но не такой, как от ярмарки-спектакля, теплый огонёк посреди театральной темени, нет, это холодный свет, как у звезды в ночном небе. Это Соня! Я с трудом поднимаюсь из вязкой насекомьей жижи и бегу к сониному огоньку. Но приближаясь к нему, я содрогаюсь и столбенею в ужасе. Огонёк, на который я бежал, гаснет в ядре огромного глаза. Мертвого глаза, который смотрит в никуда, выглядывая из-под вьющихся отвратительных щупалец… Я замечаю, что огромное человеческое тело покрыто этими щупальцами как какой-то заразой. Они впились в тело и съедают его останки, оставляя на свободных участках ужасные язвы. В других местах зараза свисает с тела на черный холодный мрамор и пульсирует, открывая в себе поры и выталкивая из них всевозможных уродцев, которые затем расползаются по всем сторонам окружающей темени…
Я не могу смотреть на это, мне хочется закричать, но голос не вырывается из глотки, я закрыл бы глаза, но, кажется, я разучился моргать. Мне нужно повернуться и бежать, но вид свисающих с тела и ползущих по мрамору щупалец околдовал меня.
Страница
5 из 6
5 из 6
