Я любил ее беззаветно. Отчего влюбляются люди? Разве не странно это, видеть во всем мире лишь одно существо, иметь в голове одну мысль, в сердце — одно устремление, а на устах — одно имя. Имя, что подымается беспрестанно, как вода от своего источника, из глубин души, наполняя ее до краев, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без остановки, повсюду, подобно молитве.
Добавить в моё избранное
6 мин, 38 сек 14463
Я никому не рассказывал своей истории. Любовь всегда едина, всегда одинакова. Я повстречал свою единственную и полюбил. Вот и все. Год я жил, окруженный ее нежностью — ее объятиями, ее прикосновениями, взглядами, шорохами платья, звуками голоса — плененный всем, исходившим от нее, в забвении столь полном, что не осознавал уже, стоял ли на дворе день или ночь, был ли я жив или уже умер, находился ли в знакомых краях или на чужбине.
И вот она умерла. Как? Того я не знаю, не ведаю. Она пришла вся промокшая, дождливой ночью, и вскоре стала кашлять. Она кашляла целую неделю и слегла. Что случилось? И это мне неизвестно. Приходили доктора, что-то записывали и уходили. Они приносили микстуры, которые ей приходилось пить. Ее руки были горячими, покрытый потом лоб горел, а в блестящих глазах стояла грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чем мы говорили? Я не знаю. Я все забыл, все, все. Она умерла — я помню только ее вздох, такой слабый. Последний. Сиделка произнесла: «Ах!», и я сразу понял, все понял!
Но больше я ничего не осознавал. Ничего. Я увидел священника, он произнес это слово: «Ваша любовница». Мне казалось, что он хочет оскорбить ее. Но ведь она умерла, и ни у кого не было права так поступать. Я прогнал его. Пришел другой, он сделал все как надо и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней. Мне советовали множество вещей для похорон. Я едва понимал. Но я хорошо помню гроб и удары молотка, когда ее прятали внутри. О, мой бог! Ее закопают, скроют от меня. Ее! В этой яме!
Пришли несколько человек, наши друзья. Я не видел их. Я убежал. Я долго ходил по улицам. Потом вернулся к себе. На следующий день я отправился в путешествие. Вчера я вернулся в Париж.
Я осмотрел свою комнату — нашу комнату, нашу кровать, всю квартирку, весь дом, хранивший то, что остается живым от умершего. Я был столь захвачен возвратившейся скорбью, что, не сумев открыть окно, стал стремиться вырваться наружу. Я не мог более пребывать среди ее вещей, среди стен, что ее окружали, что скрывали в каждой невидимой трещинке тысячи ее атомов — ее тела и ее дыхания. Я схватил шляпу, чтобы спастись. В последнее мгновение, почти достигнув двери, я прошел мимо большого зеркала в прихожей, которое она повесила сюда, чтобы оглядывать себя с головы до ног перед выходом — чтобы каждая деталь наряда лежала как надо, чтобы все было в порядке, от ботинок до прически.
Я замер перед зеркалом, что часто отражало ее — так часто, что, кажется, должно было сохранить ее образ.
Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в стекло, гладкое, бездонное, бесстрастное, но заключавшее в себе ее всю, обладавшее ею вместе со мной, вместе с моим страстным взором. Мне показалось, что я влюблен в саму его поверхность — я прикоснулся к ней, и она была холодна. О воспоминания, воспоминания! Это жестокое зеркало, обжигающее, живое, ужасающее стекло вернуло к жизни мои страдания. Счастливы те, чье сердце, подобно зеркалу, в котором скользят и исчезают образы, забывает все, что было в нем, все, что оно созерцало, на что глядело с привязанностью, с любовью! Какие муки!
Я вышел и, вопреки себе, не осознавая и не желая того, направился к кладбищу. Я отыскал ее простенькую могилку — мраморный крест с высеченными на нем словами: «Она любила, была любима — и умерла».
Она лежала там, внизу, разлагаясь. Какой ужас! Я зарыдал, прижавшись лбом к земле.
Я оставался там очень долго, пока не заметил, что наступил вечер. В то же мгновение странное, безумное желание — стремление отчаявшегося любовника — овладело мной. Я захотел провести ночь подле нее, последнюю ночь на ее могиле. Но меня увидят, прогонят. Что делать?
И я пошел на хитрость — поднялся и побрел по этому городу умерших. Я шел и шел. Как мало это поселение по сравнению с городами живых. А ведь мертвых больше, чем живых. Мы строим себе высокие дома, прокладываем улицы — достаточно места для четырех поколений, что живут в одно и то же время, едят плоды земли, пьют воду источников и вино виноградников.
Для всех же поколений мертвых, для всего рода человеческого, жившего прежде нас, не нужно почти ничего — поле! Земля их принимает, время стирает. Прощайте! Неожиданно я вышел за границу используемого кладбища и очутился на заброшенной земле, где старые захоронения уже сровнялись с землей, и сами кресты рассыпались в прах, где скоро станут хоронить новых усопших. Она вся заросла шиповником и могучими мрачными кипарисами — печальный и пышный сад, вскормленный человеческой плотью. Я был совершенно один. Взобравшись на густоразросшееся дерево, я полностью скрылся среди его пышных тенистых ветвей.
Так я ждал, приникнув к стволу, как утопающий к обломку корабля. Когда стало темно — очень темно, — я покинул свое убежище и осторожно пошел прочь, стараясь ступать как можно тише по этой земле, наполненной мертвецами. Я шел, шел и шел. И не мог ее найти!
И вот она умерла. Как? Того я не знаю, не ведаю. Она пришла вся промокшая, дождливой ночью, и вскоре стала кашлять. Она кашляла целую неделю и слегла. Что случилось? И это мне неизвестно. Приходили доктора, что-то записывали и уходили. Они приносили микстуры, которые ей приходилось пить. Ее руки были горячими, покрытый потом лоб горел, а в блестящих глазах стояла грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чем мы говорили? Я не знаю. Я все забыл, все, все. Она умерла — я помню только ее вздох, такой слабый. Последний. Сиделка произнесла: «Ах!», и я сразу понял, все понял!
Но больше я ничего не осознавал. Ничего. Я увидел священника, он произнес это слово: «Ваша любовница». Мне казалось, что он хочет оскорбить ее. Но ведь она умерла, и ни у кого не было права так поступать. Я прогнал его. Пришел другой, он сделал все как надо и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней. Мне советовали множество вещей для похорон. Я едва понимал. Но я хорошо помню гроб и удары молотка, когда ее прятали внутри. О, мой бог! Ее закопают, скроют от меня. Ее! В этой яме!
Пришли несколько человек, наши друзья. Я не видел их. Я убежал. Я долго ходил по улицам. Потом вернулся к себе. На следующий день я отправился в путешествие. Вчера я вернулся в Париж.
Я осмотрел свою комнату — нашу комнату, нашу кровать, всю квартирку, весь дом, хранивший то, что остается живым от умершего. Я был столь захвачен возвратившейся скорбью, что, не сумев открыть окно, стал стремиться вырваться наружу. Я не мог более пребывать среди ее вещей, среди стен, что ее окружали, что скрывали в каждой невидимой трещинке тысячи ее атомов — ее тела и ее дыхания. Я схватил шляпу, чтобы спастись. В последнее мгновение, почти достигнув двери, я прошел мимо большого зеркала в прихожей, которое она повесила сюда, чтобы оглядывать себя с головы до ног перед выходом — чтобы каждая деталь наряда лежала как надо, чтобы все было в порядке, от ботинок до прически.
Я замер перед зеркалом, что часто отражало ее — так часто, что, кажется, должно было сохранить ее образ.
Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в стекло, гладкое, бездонное, бесстрастное, но заключавшее в себе ее всю, обладавшее ею вместе со мной, вместе с моим страстным взором. Мне показалось, что я влюблен в саму его поверхность — я прикоснулся к ней, и она была холодна. О воспоминания, воспоминания! Это жестокое зеркало, обжигающее, живое, ужасающее стекло вернуло к жизни мои страдания. Счастливы те, чье сердце, подобно зеркалу, в котором скользят и исчезают образы, забывает все, что было в нем, все, что оно созерцало, на что глядело с привязанностью, с любовью! Какие муки!
Я вышел и, вопреки себе, не осознавая и не желая того, направился к кладбищу. Я отыскал ее простенькую могилку — мраморный крест с высеченными на нем словами: «Она любила, была любима — и умерла».
Она лежала там, внизу, разлагаясь. Какой ужас! Я зарыдал, прижавшись лбом к земле.
Я оставался там очень долго, пока не заметил, что наступил вечер. В то же мгновение странное, безумное желание — стремление отчаявшегося любовника — овладело мной. Я захотел провести ночь подле нее, последнюю ночь на ее могиле. Но меня увидят, прогонят. Что делать?
И я пошел на хитрость — поднялся и побрел по этому городу умерших. Я шел и шел. Как мало это поселение по сравнению с городами живых. А ведь мертвых больше, чем живых. Мы строим себе высокие дома, прокладываем улицы — достаточно места для четырех поколений, что живут в одно и то же время, едят плоды земли, пьют воду источников и вино виноградников.
Для всех же поколений мертвых, для всего рода человеческого, жившего прежде нас, не нужно почти ничего — поле! Земля их принимает, время стирает. Прощайте! Неожиданно я вышел за границу используемого кладбища и очутился на заброшенной земле, где старые захоронения уже сровнялись с землей, и сами кресты рассыпались в прах, где скоро станут хоронить новых усопших. Она вся заросла шиповником и могучими мрачными кипарисами — печальный и пышный сад, вскормленный человеческой плотью. Я был совершенно один. Взобравшись на густоразросшееся дерево, я полностью скрылся среди его пышных тенистых ветвей.
Так я ждал, приникнув к стволу, как утопающий к обломку корабля. Когда стало темно — очень темно, — я покинул свое убежище и осторожно пошел прочь, стараясь ступать как можно тише по этой земле, наполненной мертвецами. Я шел, шел и шел. И не мог ее найти!
