Добавить в моё избранное
43 мин, 53 сек 9137
Гриндевальд наставил на него палочку, бормоча исцеляющие заклятья. Грейвз смотрел на него и уже в полубреду думал — вот как я сейчас, значит, выгляжу… Бледный, в кровище, глаза безумные.
— Не надейся, что я позволю тебе сбежать, — как сквозь вату, услышал он, отключаясь. — Будешь у меня овощем, персик.
После этого игры кончились. Гриндевальд держал его под сонными заклятиями, приводя в себя только для новых допросов. Кажется, он кого-то к нему приставил, кто ухаживал за ним, пока Грейвз был без сознания. Иногда он открывал глаза, чувствуя голод и жажду, иногда — не чувствуя. Неизменными были только три вещи. Сквозняк из окна за правым плечом. Руки, скованные за спиной. И бесконечно повторяющаяся фраза:
— Расскажи мне…
— Расскажи…
— Расскажи мне…
Грейвз рассказывал только под Веритасерумом. Гриндевальд приносил служебные документы, зачитывал, спрашивал совета. Ковырялся в прошлом. Никогда больше не менял личину. Иногда садился перед Грейвзом на стул, смотрел на него, усмехаясь сдержанно, по-грейвзовски, и говорил:
— Я — это ты, Перси. Посмотри. Мы же совсем одинаковые.
У него был голос Грейвза, улыбка Грейвза, интонации Грейвза.
— Привет, Геллерт, — говорил иногда Гриндевальд и трепал его по щеке. — Ну, как мы сегодня? Поболтаем?
Он перенял манеру говорить — с усмешкой, короткими фразами, чуть щуря глаза. Со скупым юмором.
— Представляешь, приходит ко мне этот Картер, виноватый, как побитый тапочком спаниэль, — говорил Гриндевальд, задирая чуть вверх уголок рта, и Грейвз смотрел на него, уже с трудом понимая, кто из них — настоящий. — Ну, ты его помнишь, он таскает сводки из Отдела предсказаний и аналитики. И говорит, что в ближайшее время предсказаний не будет, потому что хрустальные шары показывают аналитикам какие-то фривольности. Именно в этот момент, чёрт возьми, мимо моего кабинета проходит Абернети — ну, этот, неисправимый. По-моему, если завтра начнётся конец света, он всё равно придёт на работу отглаженным начиная с пробора, и сильно удивится, если никого не застанет на месте. Так вот, Абернети слышит, что говорит Картер, алеет и мужественно идёт дальше, хотя я так и вижу, что его тянет затаиться и послушать. Ты бы видел его лицо! Вытянулось, как у тюленя, он чуть уши у меня под дверью не оставил, — Гриндевальд изображал Абернети и тихо смеялся.
Грейвз смотрел на него и отрешённо думал: мне надо чаще улыбаться, мне идёт…
— Знаешь, я начинаю всерьёз проникаться твоим положением, — сказал Гриндевальд, сунув руки в карманы и покачиваясь на каблуках. — До такой степени, что мне тоже хочется тебе что-нибудь рассказать… Что-нибудь личное, понимаешь? Сокровенное. Хочешь?
— Я хочу, чтобы ты сдох, — сказал Грейвз. Наклонив голову, почесал щёку о плечо. Оно привычно ныло от движения.
Гриндевальд прошёлся по комнате от окна к двери и обратно, покусывая губу. Встал, прислонившись задом к подоконнику.
— Я хочу рассказать тебе сказку, — сказал он. — Жил-был мальчик. Однажды.
Он задумчиво наклонил голову и поправился:
— Однажды, давным-давно, жил один мальчик. У него не было мамы, был только отец, который его очень любил. Они жили вместе, охотились, удили рыбу… Мальчик знал, что у его отца в глазах есть крапинки, похожие на созвездие. Что когда он курит трубку, он держит её зубами с правой стороны. Что когда он смеётся, у его глаз собираются морщинки, как лучики…
— Хуючики, — хрипло сказал Грейвз. — Говно твоя сказка. Давай лучше я тебе ещё раз расскажу, как дрочил, а то тебя слушать невозможно.
Нет, серьёзно. Невозможно выворачивать другому человеку свои нежно лелеемые фантазии, слушать, как он ржёт над ними — и каждый раз кровоточить. Грейвз быстро учился. Как бы ни было омерзительно и от себя, и от него, хотя больше всего от себя — в общем, Гриндевальд зря не менял облик, постоянно оставаясь «Грейвзом», потому что настоящий Грейвз столько лет полировал свой цинизм, что сейчас ему было даже приятно давать свободу внутреннему голосу и высказывать — себе — в лицо всё то, что раньше он говорил лишь мысленно. Это даже… освобождало.
— Однажды злой колдун похитил отца, — невозмутимо продолжил Гриндевальд. — И мальчик отправился его искать. Он долго шёл, пока наконец не добрался до старой хижины, где колдун держал его отца в заточении. Колдун сказал мальчику: я отпущу твоего папу, если ты узнаешь его. Сотворил ужасное колдовство — и мальчик увидел десять одинаковых мужчин, каждый из которых был как две капли воды похож на его отца. У каждого были созвездия в глазах, у каждого были лучики возле глаз… Но только один из них был настоящим.
— Разбуди, когда кто-нибудь в твоей сказке начнёт дрочить, — Грейвз встряхнул головой, прогоняя остатки дурмана, и закрыл глаза. — Или колдун… или десять мужиков. Или когда десять мужиков соберутся выебать колдуна.
— Не надейся, что я позволю тебе сбежать, — как сквозь вату, услышал он, отключаясь. — Будешь у меня овощем, персик.
После этого игры кончились. Гриндевальд держал его под сонными заклятиями, приводя в себя только для новых допросов. Кажется, он кого-то к нему приставил, кто ухаживал за ним, пока Грейвз был без сознания. Иногда он открывал глаза, чувствуя голод и жажду, иногда — не чувствуя. Неизменными были только три вещи. Сквозняк из окна за правым плечом. Руки, скованные за спиной. И бесконечно повторяющаяся фраза:
— Расскажи мне…
— Расскажи…
— Расскажи мне…
Грейвз рассказывал только под Веритасерумом. Гриндевальд приносил служебные документы, зачитывал, спрашивал совета. Ковырялся в прошлом. Никогда больше не менял личину. Иногда садился перед Грейвзом на стул, смотрел на него, усмехаясь сдержанно, по-грейвзовски, и говорил:
— Я — это ты, Перси. Посмотри. Мы же совсем одинаковые.
У него был голос Грейвза, улыбка Грейвза, интонации Грейвза.
— Привет, Геллерт, — говорил иногда Гриндевальд и трепал его по щеке. — Ну, как мы сегодня? Поболтаем?
Он перенял манеру говорить — с усмешкой, короткими фразами, чуть щуря глаза. Со скупым юмором.
— Представляешь, приходит ко мне этот Картер, виноватый, как побитый тапочком спаниэль, — говорил Гриндевальд, задирая чуть вверх уголок рта, и Грейвз смотрел на него, уже с трудом понимая, кто из них — настоящий. — Ну, ты его помнишь, он таскает сводки из Отдела предсказаний и аналитики. И говорит, что в ближайшее время предсказаний не будет, потому что хрустальные шары показывают аналитикам какие-то фривольности. Именно в этот момент, чёрт возьми, мимо моего кабинета проходит Абернети — ну, этот, неисправимый. По-моему, если завтра начнётся конец света, он всё равно придёт на работу отглаженным начиная с пробора, и сильно удивится, если никого не застанет на месте. Так вот, Абернети слышит, что говорит Картер, алеет и мужественно идёт дальше, хотя я так и вижу, что его тянет затаиться и послушать. Ты бы видел его лицо! Вытянулось, как у тюленя, он чуть уши у меня под дверью не оставил, — Гриндевальд изображал Абернети и тихо смеялся.
Грейвз смотрел на него и отрешённо думал: мне надо чаще улыбаться, мне идёт…
— Знаешь, я начинаю всерьёз проникаться твоим положением, — сказал Гриндевальд, сунув руки в карманы и покачиваясь на каблуках. — До такой степени, что мне тоже хочется тебе что-нибудь рассказать… Что-нибудь личное, понимаешь? Сокровенное. Хочешь?
— Я хочу, чтобы ты сдох, — сказал Грейвз. Наклонив голову, почесал щёку о плечо. Оно привычно ныло от движения.
Гриндевальд прошёлся по комнате от окна к двери и обратно, покусывая губу. Встал, прислонившись задом к подоконнику.
— Я хочу рассказать тебе сказку, — сказал он. — Жил-был мальчик. Однажды.
Он задумчиво наклонил голову и поправился:
— Однажды, давным-давно, жил один мальчик. У него не было мамы, был только отец, который его очень любил. Они жили вместе, охотились, удили рыбу… Мальчик знал, что у его отца в глазах есть крапинки, похожие на созвездие. Что когда он курит трубку, он держит её зубами с правой стороны. Что когда он смеётся, у его глаз собираются морщинки, как лучики…
— Хуючики, — хрипло сказал Грейвз. — Говно твоя сказка. Давай лучше я тебе ещё раз расскажу, как дрочил, а то тебя слушать невозможно.
Нет, серьёзно. Невозможно выворачивать другому человеку свои нежно лелеемые фантазии, слушать, как он ржёт над ними — и каждый раз кровоточить. Грейвз быстро учился. Как бы ни было омерзительно и от себя, и от него, хотя больше всего от себя — в общем, Гриндевальд зря не менял облик, постоянно оставаясь «Грейвзом», потому что настоящий Грейвз столько лет полировал свой цинизм, что сейчас ему было даже приятно давать свободу внутреннему голосу и высказывать — себе — в лицо всё то, что раньше он говорил лишь мысленно. Это даже… освобождало.
— Однажды злой колдун похитил отца, — невозмутимо продолжил Гриндевальд. — И мальчик отправился его искать. Он долго шёл, пока наконец не добрался до старой хижины, где колдун держал его отца в заточении. Колдун сказал мальчику: я отпущу твоего папу, если ты узнаешь его. Сотворил ужасное колдовство — и мальчик увидел десять одинаковых мужчин, каждый из которых был как две капли воды похож на его отца. У каждого были созвездия в глазах, у каждого были лучики возле глаз… Но только один из них был настоящим.
— Разбуди, когда кто-нибудь в твоей сказке начнёт дрочить, — Грейвз встряхнул головой, прогоняя остатки дурмана, и закрыл глаза. — Или колдун… или десять мужиков. Или когда десять мужиков соберутся выебать колдуна.
Страница
11 из 13
11 из 13
