Erratum

— А если отказаться от бойни?

— Отказаться, говоришь? — старик прищурился. — Допустим, хотя мне такого не приходилось видеть. И что? Один слопает хлеб и сдохнет с непривычки. Такое уже тоже было, правда, никто не отказывался, тот сам до него дорвался в борьбе.

— Но зачем тогда те, кто дают хлеб, дают так много?

— Они же верят в лучшее в людях, хотят спасти больше.

Лили тяжело вздохнула.

— Посмотрим, как ты откажешься, когда это случится. — Он затрясся от смеха и пошел прочь от Лили.

Все случилось неожиданно. Однажды их надсмотрщики в небе как-то особенно громко загалдели и засуетились, сбившись в единое облако, а затем появился луч света, и хлеб полетел вниз на сухую землю. Десятки рук взметнулись вверх в жаждущем жесте, но они так желали его, так боролись, подпрыгивая и отталкивая друг друга, что хлеб отлетел и упал прямо у ног стоящей в стороне Лили. Толпа замерла, глазея на нее, не в силах сдвинуться с места, прикидывая, сколько времени потребуется им, чтобы сократить до нее расстояние, и сколько понадобится ей, чтобы проглотить его. Но она стояла какое-то время, как вкопанная, совсем не просчитывая, как побыстрее проглотить хлеб, пока до нее не добежали остальные, а просто глядя в их лица, а затем наклонилась, но как-то неспешно и мягко, без жадности подняла хлеб с земли и стала ломать его на части. Люди, словно загипнотизированные смотрели на нее. А затем она просто пошла к ним с ломтями в руках, и сама протягивала каждому кусочек. Они принимали молча, запихивали в рот, глотали и растворялись в свете и так до тех пор, пока в руках у нее не остался последний ломоть. Тогда ее глаза встретились с глазами старика.

— Кто ты? — он взял из ее рук протянутый кусок.

— Лили, — она улыбнулась ему на прощанье, перед тем как он растворился в воздухе.

Свет исчез, а сотни разъяренных надзирателей ринулись к ней сверху, и она утонула в шелесте их крыльев.

Тоска и ветер — так бы она назвала мир, в котором оказалась. Все здесь было серым и унылым. Ветер неустанно разрушал жилища, и потому обитатели жили в руинах, иногда у их комнат не хватало целых стен, а у домов — крыш и верхних этажей. Вокруг царила сырость и запустение. Сквозняки пели грустные песни, дополнявшиеся скрипом несмазанных дверных петель. Покосившиеся проемы окон, их пустые глазницы внушали мысль о заброшенности.

Лили заглянула в одну из комнат, и увидела сидящую на кровати девушку. Та склонилась к старому патефону и слушала поцарапанную пластинку, которая заедала на каждом круге, как только доходила до царапины. Лили аккуратно подхватила ножку с иглой и отвела ее в сторону. Девушка подняла на нее невидящий взгляд.

— Кто ты? — спросила Лили.

— Бьянка, — ответила девушка. — Это моя пластинка. — Она подошла к проигрывателю, и вновь по кругу зазвучала музыка. Бьянка вернулась на место и слушала ее, словно не было ничего лучше на свете.

— Бьянка, — позвала Лили, но та даже не повернулась в ее сторону.

Лили побрела дальше и через стену вошла в другую комнату, где писатель заканчивал очередной лист своей рукописи и затем бросал ее на пол, брал следующий, и все повторялось.

Лили подняла один из листов с пола, чтобы почитать, о чем он пишет, но человек тут же вскинулся на нее:

— Не смейте, оно еще не закончено, вы мне все спутаете. Не трогайте!

— Как можно спутать то, что и так разбросано по полу, — удивилась Лили.

— Уйдите! Подите прочь! — Он снова с головой ушел в работу над очередной страницей.

Лили все-таки пробежала глазами несколько строчек и осторожно вернула лист на то место, откуда его взяла. Потом, склонившись и уже не беря их в руки, взглянула на другой, и еще один, и еще, и поняла, что все они заполнены подряд одной и той же фразой. Рука писателя на новой странице выводила все то же предложение в тысячный или миллионный раз.

Лили тихо, чтобы не потревожить его, вышла из комнаты, и закрыла бы за собой непременно дверь, если бы таковая была, но писатель сидел, словно на сцене, в декорациях из бумаги.

— Мне кажется, двойственность подобного постулата на лицо, — услышала она мужской голос.

— Но теория гласит, что мы не можем избежать двойственности, как единственно верного метода исследования, — заметил другой.

— Нет, позвольте, тут вы сами себе противоречите…

— Простите, — Лили запуталась в каком-то строительном хламе, и едва не повалилась на одного из них. — Простите, я не хотела.

— Вопрос желания или не желания — тоже весьма интересная вещь в философских категориях, — заметил один из них, тот, что был повыше.

— Коллега, не увиливайте, — произнес приземистый мужчина с аккуратной бородкой. — Мы с вами говорим о чисто эмпирических величинах…

Лили снова потеряла нить их беседы. Поток произносимых ими слов казался ей сложным и бессмысленным одновременно.