Охота На Ночных Тварей

Мне хочется петь! И чтобы отчаянье с радостью в ноте одной! Мне так хочется петь, что становится страшно.

Но мне весело, Г-споди, до чего же мне весело!…

До ужаса…

— Ну что ж, Ваша Светлость, вы были правы: чеснок — ерунда…, — хрипотца главного ловчего — зловещая вкрадчивость…

Герцог недоумённо оборачивается. Ловчий роняет чесночную косу на снег, ухмыляется и с какой-то интимной ласковостью поднимает ружьё…

— В чём дело, Отто?

— Последняя пуля. Прямо в сердце. Вы извините, мой герцог, что без всяких там фокусов, стар я. Устал.

Спокойное лицо герцога. Чуть приподнята правая бровь. Но в глазах напряжение и решительность. А руки то нервно снимают, то натягивают перчатки.

— Ах, вот оно, что… — герцог смотрит ловчему за спину: на тропе, по которой они бежали, глубоко отпечатаные следы. Следы одного.

— Конечно… -Отто стреляет.

Гром в ушах — это ухнуло сердце: осечка!

Герцог прыгает в сторону ловчего, но спотыкается о низкорастущую ветку. Пока встаёт, тот успевает, отбросив ружьё, выхватить из-под растёгнутого полушубка нож. В руке у герцога появлется небольшой осиновый кол, размером с кинжал.

— Не ожидал? — теперь ухмыляется герцог.

— Всегда любил ваши сюрпризы, — ловчий хохочет… и метнулся вперёд в длинном выпаде.

То ли хрип, то ли рык, то ли сердце последним ударом, а Луна заслоняется тучей: зачем это ей? Но сверкнула, не вытерпев, краешком уха:

— Стар я. Устал… — возносится к этому уху… не долетает и неприкаянно кружится между дереьвев.

Герцог вздыхает, опускается на колени и целует ловчего в лоб:

— Отто, Отто… Не думал я, что… — и вставая сплёвывает на снег: -Не то!

Сматывает-срывает с себя чеснок, выбрасывает куда-то в сугроб и уходит по тропе в сторону замка, отрешённо глядя себе под ноги.

Две тёмные фигуры безшумно выходят из леса и пристраиваются за герцогом, не оставляя следов на снегу.

Скользко.

Холодно.

Хочется плакать.

Но лаяли псы. Кажется, вечность назад. Где-то здесь пробегали они, озверев от желания крови.

Сколько любви в этом лае! Сколько в этом безумии смысла! Дом. Отец. Мама. Братья, сестрёнка. И горячая корочка хлеба. Обещание лета. Она, молодое и сладкое тело. Дети. Осеннние ливни. Старший загонщик, почёт. Зимы. Вёсны. Внуки, трубка и сказки. Свежий мякиш. Душа к небесам… в ра-а-ай…

Рай сияет в слезах. Заставляет забыть обо всём, манит, манит по узкой тропе, в пятый раз обдираемой Хюнтером, упрямо, бездумно карабкающимся наверх. Нет, не так уж бездумно: осиновый кол то в руке, то подмышкой, то прижат грудью Хюнтера к мёрзлым камням…

… соскальзывать в мёртвое чрево оврага… нет-нет-нет, упираться носками сапог, ободраными коленями, и хвататься за… сне-е -е -ег… не пускает овраг… не пускает… всё равно… всё равно поднимусь…

— Кто это там?

Хюнтер чуть не спрыгнул с тропы, но удержался и резво ткнул осиной на голос.

— Идиот! Чуть в глаз не попал! Это кто там? Эй! Руку давай!

Хюнтер снова тычет осиной, но теперь с надеждой на помощь.

— Чёрт с тобой! Погоди… Всё, тяну…

Наконец-то…

— Толстый Фриц! — бросается Хюнтер к спасителю.

Тот ласково похлопывет парнишку по плечу и принимается обтирать свои рукавицы снегом.

Поляна полна народу. Может, и не так уж полна, человек десять-пятнадцать, не более, но после Хмельного оврага — ощущение толчеи в рыночный день. Но толчеи надёжной, успокаивающей. Хюнтер огляделся, выискивая своих. Вроде, кого-то он мельком видел накануне или когда-то ещё. А вот и совсем незнакомцы. Уставшие, но весёлые. Возбуждённые. Все говорят об охоте. А как же. А что с отцом? Ой, братья Мюллеры! Он радостно двинулся к близнецам, вспоминая, как они опекали его на собачьем дворе, пока не пропали на прошлогодней охоте…

… Н-н-н-не-е-е-е-ет…

Улыбка примёрзла к лицу, в паху потеплело. Хюнтер боком-боком отступает к оврагу, но на пути стоит Толстый Фриц, радостно скалясь свежими клыками.

Как-то незаметно, как бывает только во сне, «рыночная» толпа обернулась живым (ХА! ХА! ХА!) коридором, по которому Фриц подталкивал Хюнтера толстым брюхом, в то же время с опаской поглядывая на осиновый кол.

На том конце коридора стояли трое, разговаривая о чём-то своём. При виде одного из них Хюнтера повело, ноги подкосились, и небо снова затеяло меняться местами с Адом. Кто-то встряхнул Хюнтера — небо вернулось на место. Впрочем, теперь всё равно.

Свет Б-жий озаряет меня.

Любовь Б-жия…

— Хозяин, а вот и наш гость.

— Вижу, Ханс, — оценивающе смотрит на Хюнтера тот, самый страшный. Он в чём-то сомневается, пожимает плечами и решившись бросает второму: -Херберт, круг, — и по-мужицки сплёвывает на снег.