Добавить в моё избранное
28 мин, 16 сек 18125
Дедушка обещал, что непременно придёт.
И дедушка пришёл. И на первую годину, и на вторую, и на третью, и на четвёртую. И каждый раз Юра ждал его, ждал и радовался его приходу. Жалел только об одном — что нельзя рассказать родителям. Разве что соврать, будто видел дедушку во сне.
Иногда он приходил не с пустыми руками. Но, к сожалению, гостинцы эти предназначались не внуку. Каждый раз, когда дедушка приносил что-нибудь, он неизменно говорил: «Передай Марье Дмитриевне». Юра недоумевал: почему ей? Не то чтобы он имел что-то против своей классной, но он бы с куда большей радостью передал что-нибудь маме. В конце концов, она дедушке родная дочь. А Марья Дмитриевна — совершенно чужой человек. Почему же всё ей да ей?
На вторую годину дед пришёл с мобильником. «Ты только вот что, — говорил он. — Не давай ей в руки, а то ей будет неудобно. Ты тихо так, незаметно положи в сумку. Чтоб не смущать».
И во время перемены Юра, как вор, постоянно оглядываясь, полез учительнице в сумку. Ура! Получилось!
Но, увы, все его старания были напрасны. В тот же день сумку вырвали какие-то хулиганы. Не пожалели бедную старушку. И подарок, который мальчик подкладывал, достался не ей, а этим выродкам.
Расшитый бисером красивый кошелёк, принесённый дедушкой на третью годину, также не достался учительнице. Юра сам куда-то его положил, а куда — так и не вспомнил. Дедушка тогда был недоволен: ругался, топал ногами, отчитывал и даже подозревал: а не нарочно ли ты, внучёк, припрятал, чтобы маме отдать? И Юра клялся, что действительно потерял. «Эх ты, сею-вею, — сокрушался дед. — Ничего в голове не держится». Но это было уже, конечно, на следующую годину, на четвёртую.
И вот сегодня пятая, и мальчик, как прежде, ожидал полуночи. Впрочем, нет, уже не мальчик. Ему уже пятнадцать лет, а значит, взрослый парень. Не за горами то время, когда он закончит школу, а там уже надо думать, в какой институт поступать. Но это потом. А сейчас Юру волновала одна-единственная мысль. То, что он узнал сегодня в школе, напрочь выбило его из колеи. Снова и снова прокручивал он в голове прошедший день, веря и не веря в услышанное…
Пятым уроком сегодня была отечественная история. Уже отгремела Октябрьская революция, свернулся НЭП; всех, кого можно было, раскулачили, сослали в колхозы, отняв всё, что было нажито нелёгким трудом; в самых урожайных уголках страны люди тысячами умирали от голода. И вот на этом уроке наступил 1937 год.
Каждый раз, как на советский город опускалась ночь, на улицах появлялись «чёрные вороны» — искали жертву, а найдя — проглатывали и увозили в каменную пасть «гигантской мясорубки» с леденящим кровь названием — НКВД. Там несчастного ждали тёмные подземелья с решётками, полные чудовищ. Чудовища эти, одержимые дьявольской злобой, терзали пленника, рвали на части, а натешившись вволю, отдавали железным монстрам, которые везли их прямиком в ад ГУЛАГА. Другим же, менее удачливым, демонические существа вонзали в плоть свинцовые когти, после которых несчастные уже не поднимались. А «чёрные вороны» на следующую ночь снова отправлялись на охоту.
Не избежала их щупалец и сама Марья Дмитриевна. Правда, на десять лет позже. Тогда ещё молодая студентка, она попала в НКВД по доносу. Кто-то написал, будто она и её друзья-однокурсники планируют антисоветский заговор. Следователь, который вёл допрос, оказался сущим дьяволом. Требуя добровольного признания, он жестоко избивал несчастную и, продержав двое суток в карцере без воды, без еды и без сна, вызывал на допрос, где, поставив измученную девушку лицом к стене, стал, чавкая, с аппетитом поедать бутерброды, запивая крупными глотками чая. Когда же она, не в силах устоять на ногах, сползала по стенке, садист принимался бить её сапогами. «Я тебя всё равно сломаю», — говорил он, но добровольного признания так и не дождался. «Людоеда» звали Павел Владимирович Агашин.
Дедушка!?
«Нет, он не мог! — думал Юра, невидящими глазами глядя на учительницу. — Дедушка добрый, он такой хороший. Он бы никогда»…
Но тут же эту мысль вытесняла другая: «Но мама говорит, что дед работал в органах. В НКВД. Там добрых не бывает».
Впрочем, нет, бывает. Мало, но есть. Взять того же старшину Иванникова, о котором Марья Дмитриевна рассказывала на уроке. Кажется, его звали Фёдор. Это он, поднимая её на ноги во время бесконечных стояний у стенки, незаметно кинул ей за шиворот мятных пряников. Он же, провожая её в уборную, разрешил попить воды из крана. Впрочем, Марья Дмитриевна не спрашивала разрешения — она попыталась сделать это незаметно. Иванников заметил, но мешать не стал. Только сказал: «Смотри, никому не проболтайся».
Марья Дмитриевна молчала и даже не решалась лишний раз улыбнуться Иванникову, дабы не подставить под удар. Но больше она его не видела. И только спустя годы она узнала, что его расстреляли в том же сорок седьмом.
И дедушка пришёл. И на первую годину, и на вторую, и на третью, и на четвёртую. И каждый раз Юра ждал его, ждал и радовался его приходу. Жалел только об одном — что нельзя рассказать родителям. Разве что соврать, будто видел дедушку во сне.
Иногда он приходил не с пустыми руками. Но, к сожалению, гостинцы эти предназначались не внуку. Каждый раз, когда дедушка приносил что-нибудь, он неизменно говорил: «Передай Марье Дмитриевне». Юра недоумевал: почему ей? Не то чтобы он имел что-то против своей классной, но он бы с куда большей радостью передал что-нибудь маме. В конце концов, она дедушке родная дочь. А Марья Дмитриевна — совершенно чужой человек. Почему же всё ей да ей?
На вторую годину дед пришёл с мобильником. «Ты только вот что, — говорил он. — Не давай ей в руки, а то ей будет неудобно. Ты тихо так, незаметно положи в сумку. Чтоб не смущать».
И во время перемены Юра, как вор, постоянно оглядываясь, полез учительнице в сумку. Ура! Получилось!
Но, увы, все его старания были напрасны. В тот же день сумку вырвали какие-то хулиганы. Не пожалели бедную старушку. И подарок, который мальчик подкладывал, достался не ей, а этим выродкам.
Расшитый бисером красивый кошелёк, принесённый дедушкой на третью годину, также не достался учительнице. Юра сам куда-то его положил, а куда — так и не вспомнил. Дедушка тогда был недоволен: ругался, топал ногами, отчитывал и даже подозревал: а не нарочно ли ты, внучёк, припрятал, чтобы маме отдать? И Юра клялся, что действительно потерял. «Эх ты, сею-вею, — сокрушался дед. — Ничего в голове не держится». Но это было уже, конечно, на следующую годину, на четвёртую.
И вот сегодня пятая, и мальчик, как прежде, ожидал полуночи. Впрочем, нет, уже не мальчик. Ему уже пятнадцать лет, а значит, взрослый парень. Не за горами то время, когда он закончит школу, а там уже надо думать, в какой институт поступать. Но это потом. А сейчас Юру волновала одна-единственная мысль. То, что он узнал сегодня в школе, напрочь выбило его из колеи. Снова и снова прокручивал он в голове прошедший день, веря и не веря в услышанное…
Пятым уроком сегодня была отечественная история. Уже отгремела Октябрьская революция, свернулся НЭП; всех, кого можно было, раскулачили, сослали в колхозы, отняв всё, что было нажито нелёгким трудом; в самых урожайных уголках страны люди тысячами умирали от голода. И вот на этом уроке наступил 1937 год.
Каждый раз, как на советский город опускалась ночь, на улицах появлялись «чёрные вороны» — искали жертву, а найдя — проглатывали и увозили в каменную пасть «гигантской мясорубки» с леденящим кровь названием — НКВД. Там несчастного ждали тёмные подземелья с решётками, полные чудовищ. Чудовища эти, одержимые дьявольской злобой, терзали пленника, рвали на части, а натешившись вволю, отдавали железным монстрам, которые везли их прямиком в ад ГУЛАГА. Другим же, менее удачливым, демонические существа вонзали в плоть свинцовые когти, после которых несчастные уже не поднимались. А «чёрные вороны» на следующую ночь снова отправлялись на охоту.
Не избежала их щупалец и сама Марья Дмитриевна. Правда, на десять лет позже. Тогда ещё молодая студентка, она попала в НКВД по доносу. Кто-то написал, будто она и её друзья-однокурсники планируют антисоветский заговор. Следователь, который вёл допрос, оказался сущим дьяволом. Требуя добровольного признания, он жестоко избивал несчастную и, продержав двое суток в карцере без воды, без еды и без сна, вызывал на допрос, где, поставив измученную девушку лицом к стене, стал, чавкая, с аппетитом поедать бутерброды, запивая крупными глотками чая. Когда же она, не в силах устоять на ногах, сползала по стенке, садист принимался бить её сапогами. «Я тебя всё равно сломаю», — говорил он, но добровольного признания так и не дождался. «Людоеда» звали Павел Владимирович Агашин.
Дедушка!?
«Нет, он не мог! — думал Юра, невидящими глазами глядя на учительницу. — Дедушка добрый, он такой хороший. Он бы никогда»…
Но тут же эту мысль вытесняла другая: «Но мама говорит, что дед работал в органах. В НКВД. Там добрых не бывает».
Впрочем, нет, бывает. Мало, но есть. Взять того же старшину Иванникова, о котором Марья Дмитриевна рассказывала на уроке. Кажется, его звали Фёдор. Это он, поднимая её на ноги во время бесконечных стояний у стенки, незаметно кинул ей за шиворот мятных пряников. Он же, провожая её в уборную, разрешил попить воды из крана. Впрочем, Марья Дмитриевна не спрашивала разрешения — она попыталась сделать это незаметно. Иванников заметил, но мешать не стал. Только сказал: «Смотри, никому не проболтайся».
Марья Дмитриевна молчала и даже не решалась лишний раз улыбнуться Иванникову, дабы не подставить под удар. Но больше она его не видела. И только спустя годы она узнала, что его расстреляли в том же сорок седьмом.
Страница
3 из 8
3 из 8
