Добавить в моё избранное
29 мин, 8 сек 9258
Полковник фон Розенбах как-то сказал Андреасу, что не понимает, почему царь продолжает доверять этому проходимцу.
И конечно, осенью случился подлый Гадячский договор, Выговский перешел под скипетр короля. Украина взорвалась: все восстали против всех. Запорожцы, правобережные казаки, казаки левого берега, изгнанная было шляхта, татары, московские гарнизоны — все накинулись друг на друга и стали рвать на части. Огромная страна на глазах уплывала из рук.
Андреас вздохнул.
— Как не пойти, пойдем. Измена договору — измена царю.
Иван вдруг ощерился:
— А и я пойду. Я с Филоном Джеджалием с самого начала был. Как в 7156 все началось, так вместе и были. Он мне сотню и давал. Вместе под Желтыми водами силу почуяли, вместе под Берестечком страдали. Филон летом погиб, эх, глупо вышло. А теперь Выговский, пес польский, все назад отвернуть хочет? Опять в холопы, опять ксендзы? Ну нет, дудки. К Беспалому пойду, решил уже.
Было видно, что казак уже сильно пьян. Его лицо, освещенное пламенем свечей, налилось кровью. Сотник продолжил спокойным, бесцветным голосом, уставившись куда-то за плечо Андреаса:
— Я пойду и помогу им. Я им помогу, потому что они сами не справятся. Я ведь как заговоренный, меня враг убить не может, значит, мне и помогать братьям. А знаешь что, — Иван вдруг схватил Андреаса за руку, — знаешь, это ведь не с меня, это с деда моего началось. Сам я его не застал, отец мне рассказывал. Село наше под Черниговом было. Жили мы там, земля наша там была. А на краю поля курган был. Дед как-то весной пахал да и подумал — а ну как в кургане есть чего? Мужики на ярмарке всё говорили — там курган раскопали, клады великие нашли, тут раскопали… Вот дед и решил, как пахота пройдет и в полях людей меньше будет, ночью прийти и со стороны степи лаз выкопать, чтоб незаметно было. — Иван вперил взгляд в подьячего. — Ну и повадился в июне копать по ночам. Хлеб уже подниматься начал, лаза-то и не видно было. Копал, копал, да и докопал до каморы. В камору через дырку залез, и вроде нет ничего, только мусор под ногами звякает. А лампу раздул — видит, это кубки да кольца по полу перекатываются, с землей вперемешку. А в дальнем углу… В дальнем углу дева лежит, в кольчуге золотой. Лежит, как вчера положили, тленом не тронутая. — Казак опять уставился безумными глазами на Андреаса. — Дед подошел, да легонько за кольчугу потянул. Вдруг дева глаза открыла и говорит тихо — «Пришел? Я ждала тебя тысячу лет. Теперь ты меня жди». Улыбнулась и прямо тут же, на глазах, почернела и в пепел рассыпалась. Как уж дед оттуда выбирался, не знаю, да только нашла его утром бабка на огороде, лежал в забытье, голова седая. Но дед крепкий казак был, оправился. Лаз с сыном, отцом моим, ночами ходил засыпать. А следующим летом… Закричал он однажды ночью. Закричал так, что все соседи проснулись. Кричал, показывал пальцем куда-то, а потом улыбнулся, дернулся всем телом и обмяк. Ну и все. Значит, пришла она за ним.
Андреас разлил остатки водки. Иван продолжил:
— Потом у нас чередой бунты пошли. Отец мой, может, и не первый силач был, но лихой, как бес, и как заговоренный, ничего ему не было. С Павлюком вместе ходил, до самого конца. Вместе на переговоры к Потоцкому отправились, так он один вывернулся. На следующий год с Остряниным, потом с Гуней вместе рубились. И уж кого постреляли, кого утопили, кого на кол посадили — а отец все живой. Павлюка в железном быке в Варшаве зажарили, Острянин с людьми после разгрома на Слободскую Украину утек, Гуня на Дон подался, а отец все как ветер по степи носится. А раз осенью, у Чигирина где-то, с казаками на хуторе ночевал. На стороже по очереди стояли, черед отца уже под утро был. Казаки рассказали, что вдруг закричал кто-то, дико, по-звериному. Выскочили, а отец мертвый лежит, голова белая. И улыбка на лице застыла… Выходит, и за ним дева из кургана пришла.
Сотник шумно сглотнул. Подьячий поднял было кувшин, но, обнаружив, что тот пуст, отставил в сторону. Иван продолжил тихим голосом:
— А вот и я тоже. Как Богдан поднялся, так Филон и я тоже на Сечь утекли. Желтые Воды, Корсунь, все было. Под Берестечком, когда поляки прижали нас крепко, а нашего гетмана в полон союзнички покрали, я на коне в самый жар бросился, напролом. Рубка такая была, что саблю поломал, коня убили, в упор стреляли — а изранили только, не смогли убить. Камышами тогда утек… Когда остальные умирали, на мне затягивалось все, и уж под Батогом я свое обратно взял. Вот теперь, как выдалось время, езжу, отмолить хочу. Я с Соловков еду, в Кирилло-Белозерский. Уж много где был… Страшно, понимаете? — Казак шептал, глядя в лица Андреасу и подьячему. — В бою не боюсь, а как один останусь — страшно. Когда она ко мне придет, когда мой черед улыбаться будет?
Потрясенные, майор и подьячий молчали. Казалось, весь зал постоялого двора вымер, нигде не раздавалось ни звука. Немного придя в себя, Андреас понял, что торговцы, очевидно, поднялись наверх, и в зале они сидели втроем.
И конечно, осенью случился подлый Гадячский договор, Выговский перешел под скипетр короля. Украина взорвалась: все восстали против всех. Запорожцы, правобережные казаки, казаки левого берега, изгнанная было шляхта, татары, московские гарнизоны — все накинулись друг на друга и стали рвать на части. Огромная страна на глазах уплывала из рук.
Андреас вздохнул.
— Как не пойти, пойдем. Измена договору — измена царю.
Иван вдруг ощерился:
— А и я пойду. Я с Филоном Джеджалием с самого начала был. Как в 7156 все началось, так вместе и были. Он мне сотню и давал. Вместе под Желтыми водами силу почуяли, вместе под Берестечком страдали. Филон летом погиб, эх, глупо вышло. А теперь Выговский, пес польский, все назад отвернуть хочет? Опять в холопы, опять ксендзы? Ну нет, дудки. К Беспалому пойду, решил уже.
Было видно, что казак уже сильно пьян. Его лицо, освещенное пламенем свечей, налилось кровью. Сотник продолжил спокойным, бесцветным голосом, уставившись куда-то за плечо Андреаса:
— Я пойду и помогу им. Я им помогу, потому что они сами не справятся. Я ведь как заговоренный, меня враг убить не может, значит, мне и помогать братьям. А знаешь что, — Иван вдруг схватил Андреаса за руку, — знаешь, это ведь не с меня, это с деда моего началось. Сам я его не застал, отец мне рассказывал. Село наше под Черниговом было. Жили мы там, земля наша там была. А на краю поля курган был. Дед как-то весной пахал да и подумал — а ну как в кургане есть чего? Мужики на ярмарке всё говорили — там курган раскопали, клады великие нашли, тут раскопали… Вот дед и решил, как пахота пройдет и в полях людей меньше будет, ночью прийти и со стороны степи лаз выкопать, чтоб незаметно было. — Иван вперил взгляд в подьячего. — Ну и повадился в июне копать по ночам. Хлеб уже подниматься начал, лаза-то и не видно было. Копал, копал, да и докопал до каморы. В камору через дырку залез, и вроде нет ничего, только мусор под ногами звякает. А лампу раздул — видит, это кубки да кольца по полу перекатываются, с землей вперемешку. А в дальнем углу… В дальнем углу дева лежит, в кольчуге золотой. Лежит, как вчера положили, тленом не тронутая. — Казак опять уставился безумными глазами на Андреаса. — Дед подошел, да легонько за кольчугу потянул. Вдруг дева глаза открыла и говорит тихо — «Пришел? Я ждала тебя тысячу лет. Теперь ты меня жди». Улыбнулась и прямо тут же, на глазах, почернела и в пепел рассыпалась. Как уж дед оттуда выбирался, не знаю, да только нашла его утром бабка на огороде, лежал в забытье, голова седая. Но дед крепкий казак был, оправился. Лаз с сыном, отцом моим, ночами ходил засыпать. А следующим летом… Закричал он однажды ночью. Закричал так, что все соседи проснулись. Кричал, показывал пальцем куда-то, а потом улыбнулся, дернулся всем телом и обмяк. Ну и все. Значит, пришла она за ним.
Андреас разлил остатки водки. Иван продолжил:
— Потом у нас чередой бунты пошли. Отец мой, может, и не первый силач был, но лихой, как бес, и как заговоренный, ничего ему не было. С Павлюком вместе ходил, до самого конца. Вместе на переговоры к Потоцкому отправились, так он один вывернулся. На следующий год с Остряниным, потом с Гуней вместе рубились. И уж кого постреляли, кого утопили, кого на кол посадили — а отец все живой. Павлюка в железном быке в Варшаве зажарили, Острянин с людьми после разгрома на Слободскую Украину утек, Гуня на Дон подался, а отец все как ветер по степи носится. А раз осенью, у Чигирина где-то, с казаками на хуторе ночевал. На стороже по очереди стояли, черед отца уже под утро был. Казаки рассказали, что вдруг закричал кто-то, дико, по-звериному. Выскочили, а отец мертвый лежит, голова белая. И улыбка на лице застыла… Выходит, и за ним дева из кургана пришла.
Сотник шумно сглотнул. Подьячий поднял было кувшин, но, обнаружив, что тот пуст, отставил в сторону. Иван продолжил тихим голосом:
— А вот и я тоже. Как Богдан поднялся, так Филон и я тоже на Сечь утекли. Желтые Воды, Корсунь, все было. Под Берестечком, когда поляки прижали нас крепко, а нашего гетмана в полон союзнички покрали, я на коне в самый жар бросился, напролом. Рубка такая была, что саблю поломал, коня убили, в упор стреляли — а изранили только, не смогли убить. Камышами тогда утек… Когда остальные умирали, на мне затягивалось все, и уж под Батогом я свое обратно взял. Вот теперь, как выдалось время, езжу, отмолить хочу. Я с Соловков еду, в Кирилло-Белозерский. Уж много где был… Страшно, понимаете? — Казак шептал, глядя в лица Андреасу и подьячему. — В бою не боюсь, а как один останусь — страшно. Когда она ко мне придет, когда мой черед улыбаться будет?
Потрясенные, майор и подьячий молчали. Казалось, весь зал постоялого двора вымер, нигде не раздавалось ни звука. Немного придя в себя, Андреас понял, что торговцы, очевидно, поднялись наверх, и в зале они сидели втроем.
Страница
3 из 8
3 из 8
