Добавить в моё избранное
28 мин, 18 сек 5063
Не помогло.
Папа, самый робкий и самый вежливый из смертных, панически боялся своей жены. Всегда. С трех лет я жил в его спальне. И он обязательно запирался на замок. От мамы. Помню, иногда ночами он вскакивал и дрожа проверял, закрыта ли дверь. А матушка моя, со своей стороны, частенько прокрадывалась к двери и, там, по ту сторону она что-то бессвязно бормотала, хихикала и рыдала, требуя впустить, царапала и скреблась. Отец все время прибаливал. Сердце никудышнее. Но доброты был уникальной, к тому же дорожил фамильной честью. Отчего и держал матушкин недуг в строжайшем секрете. Исключение — горничная, глубоко нам преданная. А как стукнуло мне три года, и она не выдержала, отпустили ее с щедрым пособием.
Дела наши стали хуже некуда. Папа трепетал перед мамой и полагался только на дверные задвижки. Как оказалось, замки и засовы — амулет ненадежный, если против тебя сам Рок. Атмосфера постоянного страха и ночные феерии с мамиными подвываниями не могли не отразиться на моей психике. Да что об этом… Отца я лишился в одночасье. Просыпюсь как-то утром, а он холодный. Глаза настежь, в них — безмерный ужас и мука запредельная. Врачи констатировали смерть от разрыва сердца. Только я-то знал, что причина тут в другом. Я знал, что у папы есть убийца… МАТЬ МОЯ! И я знал, что стоило ей слегка прихватить горло этого тщедушного астматика или же просто его хорошенько напугать… О, я знал, но, увы, никто и не подозревал о том, что я знал наверняка. Днем на людях матушка была вполне нормальным, подчеркнуто уравновешенным человеком, на похоронах даже казалась скорбящей, безутешной вдовой. Я же был мал, запуган и не решался искать покровителей.
Рос я в полной изоляции — ни друзей-сверстников, ни близких среди взрослых. Так и вышло, что эта самая страшная женщина — мать моя — забрала меня к себе. И отныне мне предстояли «веселенькие» ночи в обществе помешанной. В пять лет я уже очень много думал о смерти, страшась ее. Материнские дневные ласки не могли усыпить дремлющей в тайниках души тревоги. Мама очень старалась быть нежной. Никогда доселе не знавший материнской теплоты, я, естественно, потянулся к ней. И надо сказать, вреница спокойных ночей едва не исцелила меня. Исцелила, ничего не скажешь.
Просыпаюсь я разок по малой нужде, — рассказчик усмехнулся, в глазах же дымилась непроглядная тоска. — Иду, значит, пописать — весь такой съежившийся, робкий: на дворе разгулялась гроза, гром, всполохи молний… Писаю я, стало быть, в горшок, как вдруг посредь этой преисподней от широкой нашей кровати отделяется мать моя. И пробирается она в мое изголовье, непередаваемо чудная мегерической, что ли, красотой. Безумные стоны, хрипы, визги срываются с ее уст. Грому в унисон. Черные волосы растрепаны, распашонка вьется на сквозняке. Расставив руки, она совершает серию быстрых кругов вокруг ложа, ускоряясь, как волчок. А пронзающие глаза устремлены — и в этом мое спасение — к тому месту, где я лежал только что. Сбитое одеяло создает видимость запеленатого тельца. Жуть. Волосы ее треплются, черты лица перекорежены. И вот подносит она скрюченные пальцы к тому месту, где только что лежал я — ее дитя — и хватает подушку под отрывистые, непередаваемые вопли. Хватает и жмет, хватает и жмет, перья, пух. Тогда-то я, видать, и свихнулся.
Да, а я что? Потихонечку так помаленечку вскарабкался на подоконник и сиганул в грозовой тайфун. Ведь матери своей я боялся сильнее. Там сжался в комок и в кусты. А матушка скок к окну, по пояс высунулась, простерла руки и печально так взывает: «Сыночек, иди. Я тебя поцелую.» И без перехода — как зальется хохотом. Здесь уж и соседи проснулись. Я с плачем — к ним. Вызвали врачей, маму увезли в сумасшедший дом. Меня на воспитание взял дядя. Но я так и рос какой-то потерянный. Игры опять-таки странные влекли — обожал мучить лягушек, кошек. В школе всех дичился, бил веселых, полагая, что это они надо мной потешаются. Что любил, так это читать. Правда, тоже все мрачное — мистику, готику в стиле Уолпола, Мэтьюрина, Эдгара По, Стокера, Кроули. Так дополз до совершеннолетия.
И понесло меня по свету, завертелась карусель холодного соблазнителя женщин. В 20 лет очутился в Индокитае в составе пехотного полка, по сути карательного. Вьетнамцев истребленных на мне несчитано. Но вышло как-то, и полюбил. Она была дочь местного князька. Красавица. Роман назывался «Омут», с головой. Однажды ночью были мы в сладостном соитии, и застала нас тропическая мгновенная гроза. И мне при вспышке молнии ни с того ни с сего почудилось, будто вместо любимой обнимаю… матушку. Не помня себя, я вдруг вцепился в нежную шею девушки, агония была недолгой. В прекрасных глазах — горесть, недоумение, мука, обида, слезы. Но мне это в тот миг доставило ни с чем несравнимое наслаждение. Я впал в садистский экстаз. Сразу за ее кончиной жестокость схлынула, я осознал непоправимость содеянного и… В исступлении, рыдая, неистово целовал и ласкал уже мертвую возлюбленную.
Папа, самый робкий и самый вежливый из смертных, панически боялся своей жены. Всегда. С трех лет я жил в его спальне. И он обязательно запирался на замок. От мамы. Помню, иногда ночами он вскакивал и дрожа проверял, закрыта ли дверь. А матушка моя, со своей стороны, частенько прокрадывалась к двери и, там, по ту сторону она что-то бессвязно бормотала, хихикала и рыдала, требуя впустить, царапала и скреблась. Отец все время прибаливал. Сердце никудышнее. Но доброты был уникальной, к тому же дорожил фамильной честью. Отчего и держал матушкин недуг в строжайшем секрете. Исключение — горничная, глубоко нам преданная. А как стукнуло мне три года, и она не выдержала, отпустили ее с щедрым пособием.
Дела наши стали хуже некуда. Папа трепетал перед мамой и полагался только на дверные задвижки. Как оказалось, замки и засовы — амулет ненадежный, если против тебя сам Рок. Атмосфера постоянного страха и ночные феерии с мамиными подвываниями не могли не отразиться на моей психике. Да что об этом… Отца я лишился в одночасье. Просыпюсь как-то утром, а он холодный. Глаза настежь, в них — безмерный ужас и мука запредельная. Врачи констатировали смерть от разрыва сердца. Только я-то знал, что причина тут в другом. Я знал, что у папы есть убийца… МАТЬ МОЯ! И я знал, что стоило ей слегка прихватить горло этого тщедушного астматика или же просто его хорошенько напугать… О, я знал, но, увы, никто и не подозревал о том, что я знал наверняка. Днем на людях матушка была вполне нормальным, подчеркнуто уравновешенным человеком, на похоронах даже казалась скорбящей, безутешной вдовой. Я же был мал, запуган и не решался искать покровителей.
Рос я в полной изоляции — ни друзей-сверстников, ни близких среди взрослых. Так и вышло, что эта самая страшная женщина — мать моя — забрала меня к себе. И отныне мне предстояли «веселенькие» ночи в обществе помешанной. В пять лет я уже очень много думал о смерти, страшась ее. Материнские дневные ласки не могли усыпить дремлющей в тайниках души тревоги. Мама очень старалась быть нежной. Никогда доселе не знавший материнской теплоты, я, естественно, потянулся к ней. И надо сказать, вреница спокойных ночей едва не исцелила меня. Исцелила, ничего не скажешь.
Просыпаюсь я разок по малой нужде, — рассказчик усмехнулся, в глазах же дымилась непроглядная тоска. — Иду, значит, пописать — весь такой съежившийся, робкий: на дворе разгулялась гроза, гром, всполохи молний… Писаю я, стало быть, в горшок, как вдруг посредь этой преисподней от широкой нашей кровати отделяется мать моя. И пробирается она в мое изголовье, непередаваемо чудная мегерической, что ли, красотой. Безумные стоны, хрипы, визги срываются с ее уст. Грому в унисон. Черные волосы растрепаны, распашонка вьется на сквозняке. Расставив руки, она совершает серию быстрых кругов вокруг ложа, ускоряясь, как волчок. А пронзающие глаза устремлены — и в этом мое спасение — к тому месту, где я лежал только что. Сбитое одеяло создает видимость запеленатого тельца. Жуть. Волосы ее треплются, черты лица перекорежены. И вот подносит она скрюченные пальцы к тому месту, где только что лежал я — ее дитя — и хватает подушку под отрывистые, непередаваемые вопли. Хватает и жмет, хватает и жмет, перья, пух. Тогда-то я, видать, и свихнулся.
Да, а я что? Потихонечку так помаленечку вскарабкался на подоконник и сиганул в грозовой тайфун. Ведь матери своей я боялся сильнее. Там сжался в комок и в кусты. А матушка скок к окну, по пояс высунулась, простерла руки и печально так взывает: «Сыночек, иди. Я тебя поцелую.» И без перехода — как зальется хохотом. Здесь уж и соседи проснулись. Я с плачем — к ним. Вызвали врачей, маму увезли в сумасшедший дом. Меня на воспитание взял дядя. Но я так и рос какой-то потерянный. Игры опять-таки странные влекли — обожал мучить лягушек, кошек. В школе всех дичился, бил веселых, полагая, что это они надо мной потешаются. Что любил, так это читать. Правда, тоже все мрачное — мистику, готику в стиле Уолпола, Мэтьюрина, Эдгара По, Стокера, Кроули. Так дополз до совершеннолетия.
И понесло меня по свету, завертелась карусель холодного соблазнителя женщин. В 20 лет очутился в Индокитае в составе пехотного полка, по сути карательного. Вьетнамцев истребленных на мне несчитано. Но вышло как-то, и полюбил. Она была дочь местного князька. Красавица. Роман назывался «Омут», с головой. Однажды ночью были мы в сладостном соитии, и застала нас тропическая мгновенная гроза. И мне при вспышке молнии ни с того ни с сего почудилось, будто вместо любимой обнимаю… матушку. Не помня себя, я вдруг вцепился в нежную шею девушки, агония была недолгой. В прекрасных глазах — горесть, недоумение, мука, обида, слезы. Но мне это в тот миг доставило ни с чем несравнимое наслаждение. Я впал в садистский экстаз. Сразу за ее кончиной жестокость схлынула, я осознал непоправимость содеянного и… В исступлении, рыдая, неистово целовал и ласкал уже мертвую возлюбленную.
Страница
8 из 9
8 из 9
