Махорка для мантикоры

Дело не в нем.

Дело даже не в Пасе.

Потому что, все дело — в самом Альбино.

Она говорила ему: «ты должен взяться за ум». Ты должен измениться. Пора взрослеть.

Возможно, последуй он ее совету — тогда бы что-то у них и получилось.

Кому хочется иметь в ухажерах типа в чернилах от шеи до щиколоток? Типа, у которого волосы и кожа — белые, как наши бескрайние снега, а глаза — красные, как наше гордое знамя. Типа, основное ремесло которого — разгуливать в дурацкой шляпе набекрень и с палкой наперевес возле балаганов, крича дурным голосом и зазывая зевак идиотскими каламбурами и всем своим идиотским видом. А побочное ремесло у него — при тусклом свете керосинки мастерить фальшивых уродцев.

Ты должен измениться, Альбино. Потому что меняется все, даже вековечные традиции рушатся под напором нового и небывалого. Кресты падают с куполов, алый кумач развевается в небе, гремят победные марши и те, кто был ничем, становятся — Всем.

Измениться… Но что это значит — стать кем-то другим? Перестать быть самим собой? И кто это будет — там, за чертой, которую необходимо переступить, кем окажется этот новый не-Я?

— Что же мы с ним сделаем? — спросил Альбино. — Ведь у него, у этого существа… его просто так не…

Неожиданно для самого себя он расхохотался.

Дядя Вася вопросительно приподнял брови.

Смеясь, Альбино хлопнул себя по коленке:

— А ведь Паська-то… Ха-ха-ха! А я думаю, чего они туда поперлись?! Он ведь… Ахахаха! Он ведь ВСЕ ест! Елагабалу хотела скормить, ты подумай! Ой, не могу…

Дядя Вася не слышал. Задумчиво нахмурился, собрал лоб складками. Дождавшись, когда Альбино успокоится, затушил папиросу в переполненной пепельнице, сказал:

— Веди, конспиратор, к своему созданию.

Всякий раз кульминация одна. Один финал.

Куда сходятся тропки, петляющие меж пестрых балаганов? Откуда тянет чарующей смесью запахов — жженого сахара, сена, мороженого, опилок, звериного помета? где гремит музыка, взрываются аплодисменты, куда тянется, будто за дудкой гаммельнского крысолова любопытствующая очарованная толпа?

Доминанта цирка, его средоточие, его сердце — громада Шапито, чей шатер пестротой напоминает лоскутное одеяло, журнальный рекламный коллаж, многоцветье конструктивистской афиши, вид с аэроплана на квадраты колхозных полей…

Из чего сшит он, этот шатер? Остается только гадать.

Все происходит в самом Шапито или вокруг него.

Клоуны, акробаты, экзотические звери и фантастические уроды скачут по арене, сходятся в танце-противоборстве. Щелканье кнута, тигриный рык и слоновий трубный глас. Басит барабан, воет труба, пиликает скрипка, сипит паровой органчик — слышно на километры окрест, до самого дремотного Н-ска, вздрагивающего от сна.

Внутри Шапито:

Липнет к пальцам тающее эскимо, липнут к вытянутым рукам жонглеров кегли, шары и горящие факелы, липнут к испуганно ширящимся зрачкам яркие краски — ало-золотая униформа служителей, пестрый горох, клетка и чересполосица скоморошьих балахонов.

За пределами Шапито:

На истоптанной сотнями ног земле, среди огрызков, подсолнечной шелухи, окурков, втоптанных в грязь блесток и конфетти, встречаются две пары ног. Обутые в рыжие краги. Обутые в серые гамаши.

О чем идет разговор — не разобрать за шумом, что несется из Шапито.

Беседа состоялась. Рыжие краги, печатая шаг, аккуратно минуя лужи, отправляются в том же направлении, откуда пришли. Туда, где свет и смех, где музыка и крики. Серые гамаши беззвучно следуют за ними. И те, и другие — поочередно скрываются за пологом, на миг выпустив из-под него яркую полосу света.

Внутри Шапито:

Альбино, выкрикнув имя следующего артиста — такое дорогое, такое близкое имя! — ускользает из света прожектора, в тень… ждет, стоя у края арены, затаив дыхание.

Униформисты выкатывают шар, выкрашенный золотой краской. Ее реквизит.

Пассионата выбегает стремительно — золотой вихрь, яркая комета.

Тонкая гибкая девочка в черном, серебром шитом, трико. С собранными на затылке золотыми волосами. С золотой — нечеловечески яркой, сверкающей, мерцающей мириадами ярких искорок — кожей.

Свет отражается и мерцает на тонких кистях, крепких икрах, лебединой шее. Пася слепит глаза. Ее красота болезненна для смотрящего.

Раскинула руки-крылья. Взмахнула длинным, хищной змеей извивающимся черным шарфом, вышитым серебряной нитью.

Золотая девочка вскакивает на золотой шар. Бежит, вращая шар легкими ступнями, совершая широкий круг по краю арены, вызывая восхищенные вдохи, вопли, свист и аплодисменты.

Испещренный серебряными полосами и зигзагами черный шарф развевается и плещется — так быстро она несется, танцуя и кружась, кружась, кружась. Плывет, скользит в свете прожектора, против времени и законов тяготения, блистая и ослепляя.