Одиночество

Кухня… самое место для скандала. Для склоки, у которой нет причин. Возможно, он ее даже ударит. Две бутылки. На полу, возле одной из столовых ножек. Что-что, а уж пустую посуду из-под пойла на столе никогда не оставит. Суеверие? Традиция? Принцип? «Бестолочь» — тоже традиция. Или принцип. А может суеверие. Если ее не назвать так, вдруг, она неожиданно поумнеет? И саданет ему этой бутылкой прямо по лысеющей макушке. И даже не одной. Двумя, по очереди. Может, поэтому еще не оставляет их на столе? Интуитивный просчет вероятности такого исхода его очередной «бестолочи» или «сволоты», или…

Сегодня ничего не получится. А может все это блеф? Ерундовина? Как зеркало может помочь им воссоединиться? Найти утерянную гармонию. Ведь они были счастливы. Когда-то. Давно. Очень давно. Вечность тому назад.

И всего лишь зеркало…

Она ждала удобного случая три недели.

В эти дни (и ночи) она пыталась достать паука.

Она была занята этим до тех пор, пока не поняла, что никакого насекомого там нет — в этой паутине. Да и не паутина это. Что-то треснутое, расколотое на части. Бред…

«Нужно хватать рукой… хватать».

Она просыпается. Голова закидывается на подложенную под область шеи небольшую подушку. Глаза, что открылись более резко чем обычно, закатываются. Пальцы рук крючит слабая судорога. Глубокий протяжный выдох, голова быстро, но плавно возвращается на прежнее место и застывает, держась совершенно прямо, почти величественно. Руки расслабляются.

Промахнулась…

Больше Марта не говорит ничего. В одном слове весь смысл ее жизни. Она не скажет что-либо сверх этого. Так как все остальное просто бессмысленно, как только может быть бессмысленен тающий на ладонях снег.

Она входит в комнату, неожиданно для самой себя замечая, что Григорий сидит в ее любимом кресле. Сегодня выходной. Может он позволить себе посмотреть в окно, понаблюдать за светом, за игрой однообразных красок и демонических спящих пока сил природы? Еще бы! На ее губы сама собой напрашивается легкая улыбка. В глазах — нежность… или скорее, затравленное умиление. Два шага, она берет с полки зеркало, сложив его подставку и почти крадучись подбирается сзади к креслу. Вот она уже стоит над мужем, разглядывая белеющий пятачок макушки. Склоняется. Обнимает за шею, но так, чтобы ее прикосновение было легче пуха, нежнее шелка. Почти и не прикосновение даже. Так — легкое дуновение то ли ветерка, то ли выдоха.

Зеркало на уровне его глаз.

Милый…

Ее губы шепчут.

… скажи мне, любимый, что ты видишь?

Григорий безучастно глядит на подсунутое под самый его нос дамское зеркало, потом поднимает взгляд, кося им чуть в сторону, как будто бы он смотрит именно на нее. Взгляд, что имеет вас в виду. Взгляд, говорящий на понятном только Марте языке: «ты еще здесь?». Взгляд мужчины, которого мало…

Этот взгляд возвращается к зеркалу. Григорий трезв. Ему лень даже послать ее подальше. Он просто отдыхает. Чего ей надо?

Ну.

Она знает, какой смысл в этом «ну». Там нет смысла. Это звук равности. Это относится ко всему. Если бы она ничего не спросила, могло бы быть то же самое, произнесенное с особым чувством «ну».

Она должна повторить это. С той же тональностью, то есть так, чтобы попасть смыслом в его отсутствие.

Ну… что ты видишь?

Разумеется, в зеркале отражается не только его укрупненный нос. Серые и сытые глаза, что хоть и смотрят безразлично, но умудряются как-то налиться призраком удивления; или недоумения, скорее. Все тот же назойливый, но обездвиженный из-за общей неги и лени, порыв: «чего пристала?».

Там в зеркале кусочек ее лица.

«Нас»… — что-то вяжущее и горячее трепещется в ее душе, вспучиваясь, опадая и тут же вздымаясь заново — «НАС! Ты видишь только нас, любимый»…

Ну…

А потом он кричит. Это даже не совсем крик. Это истошный вопль человека, которому приснилось что он умер и его не могут разбудить, чтобы он убедился в обратном. Он будет мертвым в своем сне до конца всех времен. Что может быть страшнее? А может печальнее?

Зеркало, вырванное из ее враз ослабшей руки летит в окно. Звон стекла и потом шорох шторы оттого, что ледяной ветер ворвался в комнату. Зеркало падает куда-то на пол, отскочив от внезапной, невидимой преграды — и рассыпается в осколки.

Григория трясет. Он силится что-то сказать, но только двигает перед своим лицом не находящими места руками. Как будто он только что онемел и поняв это, пытается научиться языку жестов. И глядя на это «рукомотание» Марта проваливается в тягучую бездну; в свой одинокий и всегда загадочный «лес».

Больница. Всего неделя. Без четкого диагноза, хотя… что-то насчет нервов говорилось среди обходивших палаты врачей. Не важно. Полежала, оклемалась — вышла. На радость мужу. На счастье щенку, которому так и не успела дать подходящее имя.