Одиночество

От… пусти.

КТО-О-О ТЫ-Ы?! Кто ты така-ая?

Он еле стоял на ногах. Ему пришлось нагнуться, чтобы руки могли схватить жену за плечи. Стальные тиски этих страшных рук ходили ходуном взад-вперед, вытрясая из нее остатки мужества. Глаза мутны. Она даже не смотрит в них. В такие глаза нельзя смотреть — там уже знакомый ей сумрак.

Странно. Еще до больницы в схожей ситуации он бы не просто тряс ее тело — он бы хлестал ее по лицу своей мужней и господствующей дланью. В синяки, в кровь. Как в «тот момент». Но сейчас Григорий был не угрюм, не зол… Дикая ярость. Изнеможение ненавистью. Буйство раненого хищника.

И этот зверь чего-то боится. Однозначно — не себя.

Он пьян. Ему нужно успокоиться. Как?

Она больше не может выносить этот кошмар. Ее мутит. Сознание не меркнет, нет: вполне возможно, что к горлу подступила не тошнота, а медленно вступающая в права смерть. Пора уже… сколько можно. Сколько же?

Глаза видят лишь тени этой столь правильной реальности. Она сама — ТЕНЬ.

Меркнущий рассудок подсказывает ей выход. Кто-то внутри говорит ее сердцем, ее устами, которые снова размыкаются, но уже уверенно и со вполне четким намерением.

ВЕДЬМА.

Тяжелые руки резко бросают ее плечи и она тут же начинает ощущать ноющую боль в освобожденных от тисков костях. Ей хочется потереть эти места, погладить их; приласкать… Ей хочется быть собой. Пусть мгновения — но собой. Истинной. Правильной. Нужной себе и — ему. Но ее руки, ее тонкие изящные руки пристыли у живота, сцепленные в прочный замок: так она закрывает себя, когда собирается войти в «лес»; так она выходит из леса. Закрытой от сумрака. Это как скрещенные указательный и средний пальцы обеих рук, спрятанные от глаз тех других, которым собираешься намеренно солгать; спрятанные от себя, когда лгать больше некому. Но разве она когда-нибудь лгала? Какая же это пытка верить самой себе и знать, что эта вера никчемна, пуста, и — вечна. Вера, которая уводит в «лес» без выхода. Или, иначе, тот выход, который есть — ведет за границы рассудка.

Указательный палец Григория назидательно уткнувшись в потолок совершает в колебательном ритме поступательно-возвратное движение. Самого владельца этого строгого пальца укачивает как юнгу на палубе при уже начинающемся шторме.

Я тьбя ра-а-аскуси-ил! С-с-с…

Что-то застревает у него в глотке мешая закончить.

Марта, наконец, полностью вернувшаяся сознанием в породившую ее когда-то действительность, опускает голову и размыкает руки, которые тут же закрывают лицо. Она почти готова была зарыдать. Но что-то скомкалось… она не может плакать о себе. Как-то не выходит после… после… того, что она не хочет вспоминать; но навязчивое «нечто» вталкивает едкий и отвратный образ прямо в самое ее измочаленное сумраком естество. Марта отнимает руки прочь от себя, поднимает лицо и в ее глазах беснуется дикое упоение страхом и собственной немощью. Так лучше всего. Вот он выход! Я стала собой…

Назидающий палец продолжает колыхаться в воздухе. На его кончике, поблескивающим будто отлакированным ногтем, сосредоточена вся мудрость и значение самой жизни. В зрачках Григория она внезапно видит ту самую червоточину, до которой никак не может дотянуться в своем… (своем ли?) «лесу».

В зеркале-то… была н-н-не ты-ы!

Марте уже совсем не важно кто был в зеркале. Солнечный зайчик может? Какая разница?! Все равно зеркало разбито. Его больше нет. И нет надежды на примирение, взаимное приятие и любовь.

«Если я выйду из леса, я перестану быть деревом»…

Внезапное озарение мешает ей как следует закусить от восторга нижнюю губу. Ее взгляд прикован к его зрачкам. Как это просто! Вот же оно… Небо. В этом узком провале крохотного и мутного зеркала, в котором снулость и искрящееся серебро сумрака. Она не чувствует этого, но ее тело, сначала замедленно, потом все более резко и стремительно поднимается из мягкой тесноты кресла. Руки крючатся в пальцах. Они ищут просвет в плотной лиственной завесе; они тянутся к вечности.

Удар. Шевеление. Возня и сопение. Кто-то глухо мычит. Возможно, это она сама. Ей нужно достать из разбитого зеркала свою суть. Все так незатейливо… только суть — больше ей не нужно ничего. Она ее потеряла. Она ее, наконец, возвращает.

Григорий… не мешай. — Марта почти ласково отводит его ослабшую руку в сторону. Голова мужа с натугой отрывается от пола, еще целый глаз подслеповато озирает ее лицо. Подслеповато и страшно. Но ей уже нечего бояться. «Паутинки» больше нет; почти нет. Она тащит к себе свое сокровенное. Там запряталось небо. Ее стонущая душа. В этом узком провале банального ничто.

Потом забытье. Снова лес. И опять пустота.

Какие-то люди, спрашивающие ее с остервенелым недоумением в глазах, зачем она что-то сделала… А что она сделала? Вернула себе свое небо. Свою жизнь.

Долгое время одно и то же.