Гибельные вещи

Отвлекшись на Глазастого, выросшего рядом, Гриша не видел, как пожилой мужчина сунул в рот мятый мундштук. Придерживая дрожащим пальцем противоположный конец папиросы, чтобы не просыпалась высохшая за многие десятилетия табачная стружка, старик сделал глубокий вдох. Ветви стоявшего напротив тополя скрипнули, застонали, листва зашумела, и вовсе не от порыва ветра. Чуть разгладились морщины, всклокоченные волосы сами собой легли ровно, унялась боль, истомившая все тело, и к старику вернулась трезвость мысли.

— Ты как тут? Что, уже? — накинулся с вопросами Гриша.

— Я не полез, — ответил Глазастый. — Плохо мне стало. Короче, тошнит сильно, и перед глазами все плывет.

Леша приготовился добавить еще несколько известных ему симптомов сотрясения мозга, но этого не понадобилось, поскольку Гриша с гнусной улыбочкой заявил:

— Походу, нефигово тебя Плита отмудохал.

Даже не обернувшись на старика, обретшего благочинный образ, он отрешенно смотрел на Глазастого. Во взгляде Гриши читались и легкие сомнения, и нежелание упустить отличную возможность попасть в чужой дом, где наверняка найдется что урвать лично для себя.

— Ты в курсе, что мне Плита велел? — спросил он Глазастого.

— Палить старика и предупредить остальных, если он домой пойдет.

— Да. Короче, теперь ты следи, а я к дому. Понял?

— Понял, — кивнул Леша.

С хищно горящими глазами нескладный прыщавый парень побежал, и вскоре исчез, будто и не было его. Леша Горин остался следить за художником, пока тот не поднялся решительно и не пошагал в сторону площади. Короткими перебежками по аллее Глазастый последовал за стариком и спрятался, прижавшись к необхватному тополю, напротив которого и сидел художник.

Что-то склизкое и тягучее капнуло точно на макушку, от чего Лешу машинально передернуло. Он вытер волосы, глянул на ладонь и скривился. На пальцы налипла серая с черными вкраплениями слизь, распространявшая дурной запах — отвратительный тошнотворный запах болезни. Глазастый задрал голову.

Тополь, считанные минуты назад казавшийся крепким гигантом, утрачивал несокрушимость и красоту: ветви обвисали, листья быстро высыхали и скручивались, оплетаемые невесть откуда взявшейся паутиной, а по стволу широкими потоками, как несколько медлительных змей, струилась та самая слизь.

— О, Горин! Стоять, — кто-то крепко схватил Глазастого за плечо, потянул на дорожку. — Неделю уже с тобой пообщаться мечтаю. Хочешь сказать, тетка тебе не передавала, что участковый заходил?

Художник миновал аллею и, выйдя к площади, повернул в сторону дома.

Плита побывал везде, в каждом закутке, обследовал каждый уголок особняка и теперь изводил себя злобой. Денег он не нашел, как не нашел и драгоценностей. Попадались славные вещи, за которые у барыг можно было выручить немало, однако любая из этих цацек выдала бы Плиту с потрохами. Очень уж приметные вещицы. Нагрянут к скупщикам менты с рейдом, пошерстят по закромам, а барыги долго упорствовать не станут и во имя спасения собственных шкур вломят Плиту вместе с братвой.

Плита глухо зарычал от злости, пинком открыл дверь в кабинет хозяина — единственная комната во всем доме, не наводившая на мысли о музее. Плюхнувшись в кресло за письменным столом, он заметил перекидной календарь на массивной подставке с углублениями для чернильницы и ручек. На листке с сегодняшней датой прочел: 12 часов 32 минуты, пляж Восточный, карманник, портмоне.

— Твою мать, как это? — прошипел Плита, вскакивая, как ужаленный.

Он остолбенел, потому что прямо на его глазах текст на календарном листке дополнялся словами: окно, ковер, рысь.

Лана не поняла, куда нажала и нажимала ли вообще, однако шкатулка со щелчком откинула крышку, и по гостиной полетела звенящая мелодия. Девушка отдавала себе отчет, что музыка раздавалась не из шкатулки, впрочем, даже не нахмурилась.

— Пусто, — с досадой прокомментировал Мопс, как-то брезгливо покосился на Бочку, продолжавшую завороженно изучать картину.

Он огляделся в гостиной, где все было им перерыто, вспомнил о спальнях на втором этаже и двинулся к лестнице, раздраженно предполагая, что и там ничего не отыщет.

«Как это, пусто? — недоумевала Лана, любуясь золотой цепочкой, лежавшей на дне шкатулки. — Вот же».

Музыка у нее в голове стала громче, ярче и насыщеннее, кто-то светло и вдохновенно пел. Цепочка складывалась из толстых сегментов, крепившихся друг к другу тончайшими, еле заметными золотыми нитями. В шкатулке не хватало света, но украшение, великолепное и неповторимое, сияло само. Оно требовало, чтобы Лана поскорее надела его.

Рассматривая картину с мужчиной в высоком резном кресле, Бочка ничему не удивлялась. Теперь человек, изображенный на полотне, в правой руке держал кувшин и наполнял опустевший кубок вином. Из левой он ни на секунду не выпускал свиток.