Гибельные вещи

На полу чего только не валялось, включая и любимую игрушку мальчика -львенка на ниточках. Именно о марионетку запнулась мама. Она падала беззвучно, неспешно и попала затылком на выставленные вперед ножницы. Хруст. То ли всхлип, то ли последнее слово. И много-много густой яркой крови.

«Ты не должен себя винить, Жорик», — успокаивал львенок.

Отца трясло. Он поднял жену, положил на пол в середине комнаты, а потом в полном безумии кинулся на Жору, отвешивая одну пощечину за другой. И снова раздался хруст. Отец мальчика согнулся, сжался, со стонами и рывками он хватал воздух ртом, обхватив пальцами ножницы, которые Жора воткнул ему прямо в сердце.

«И в этом ты тоже не виноват, — настаивал львенок. — Папа убил маму и затем убил себя. А ты ни в чем не виноват. Ты жертва. Ты — несчастный маленький мальчик. Пусть все так и думают».

— Да, — с готовностью согласился Мопс, лицо которого заливали слезы.

— Мопс, ты чё? — спросил Гриша, в недоумении пялясь из коридора на приятеля, зачем-то прижимавшего к себе грязную ветошь, вероятно, некогда бывшую тряпичной игрушкой.

«Он все знает. Он подслушал, — шепнула марионетка. — Жора, он не должен никому рассказать».

Слезы высохли моментально. Гриша хотел было что-то еще спросить, но подскочивший Мопс не дал шанса. Что-то мелькнуло в воздухе со свистом. Спица? Проволока? Откуда? Из внутренностей выпотрошенной игрушки, из ее остова, проволочного каркаса.

Спица вошла Грише в шею, и другой ее конец пронзил Мопсу ладонь. Гриша захрипел. В глазах потемнело, но тут же сердце заколотилось бешено, переполняя тело жаром и яростной силой, требуя защищаться. Он схватил первое, что подвернулось, дважды ударил обезумевшего Мопса в висок. Оба упали. Какое-то время Жора Калиниченко конвульсивно метался на полу, бился об стену и сучил ногами. Он умер первым, а вот Гриша умирал тихо. Жизнь уходила из него толчками, вместе с кровью, выбрасываемой из вены.

Бочка безуспешно выпытывала у испанца секрет его молодости, но Пинеда не торопился с ответом. Он больше не был для девушки мужчиной, запечатленным на картине. Она воспринимала его живым и все больше верила, что стоит ей осмелиться, и она легко шагнет в зал, к красавцу, сможет сесть к нему на колени, обнять и поцеловать в пухлые губы, зовущие к нежности.

Пинеда держал всякие признания при себе, говоря, что открыться он сможет, только если убедится в любви Марии.

— Я люблю, — сдавленно сказала девушка, не сводя глаз с испанца. — Я тебя люблю. Всем сердцем.

И когда она внушила себе, что слова ее несут чистую правду, Хоакин Ансельмо Пинеда улыбнулся жуткой улыбкой мертвеца, отпустил один конец свитка, и тот развернулся. В центре пергамента плясали начертанные кругом знаки магического письма. Внутри круга проступал портрет Марии — один в один, с той же прической, с прядями красного и лилового цветов, с тем же глупым выражением на лице.

— Пью твою любовь, милая Мария, — рассмеялся испанец, поднимая кубок, и добавил: — И твою жизнь, любимая.

Хитростью он добился своего, как поступал неоднократно. Где-то там, во тьме веков или в иных мирах тот, кто представал в образе испанца Пинеды, насыщался, выпивая жизнь влюбленной в него и обманутой дурочки.

С порога старик понял, что в доме чужие, и явились они не с добрыми намерениями. О непрошеных визитерах перекидной календарь предупредить не успел. Он увидел Лану, стоявшую у зеркала неподалеку от входа в гостиную.

— Не смей! — крикнул он, когда девушка, довольно улыбаясь, ловко защелкнула замочек цепочки у себя на шее.

Старик бросился к ней, зная, что произойдет, останься украшение на Лане еще хоть немного. Зная, что и не украшение это вовсе, а одна из сотен гибельных вещей, собираемых им по всему свету. Девушку спасти он не успел, потому что сзади на него накинулся Глазастый, повалил на пол, обхватив ноги, и заголосил:

— Валим отсюда! Дед вернулся!

Леша Горин рассчитывал предупредить Лану и увидеть, как она срывается с места, бежит к выходу, но ничего подобного не случилось. Девушка кружилась и пританцовывала, не сводя глаз с отражения в зеркале. Она выпала из этого мира, подчинившись дьявольскому украшению, чуть заметно шевелившемуся и от того похожему на ядовито-желтую многоножку. И затем произошло то, что вогнало Глазастого в оторопь, заблокировавшую способность и двигаться, и кричать, и здраво реагировать.

Чудовищная многоножка на шее Ланы распалась на сегменты, которые принялись буравить кожу насквозь, вгрызаться и проедать себе дорогу вглубь тела. Лана не чувствовала ни боли от множества ран, ни крови, струящейся по коже и одежде, Девушка вертелась, блаженствуя и веселясь, пока грудь ее не вздулась. Под одеждой заметалось что-то крупное.

Улыбка тотчас стерлась с лица Ланы, ее сменила гримаса крайнего ужаса. Ребра сломались с жутким звуком, острыми краями разорвав топик.