Дом тысячи дверей

В эту отчаянную минуту в мозгу снова послышался внутренний голос, твердивший: «Ничего не стоит бояться, ты можешь одолеть это создание».

Дверь ее комнаты неожиданно распахнулась, внутрь полезли неисчислимые инфернальные существа, которые могли быть порождением только воспаленного разума. Обретшие материальную форму кошмары представляли собой то ли одно многоликое создание, то ли конгломерат мелких переваливающихся и перекатывающихся в стороны тварей. В этой отвратительной куче никто не смог бы разобрать, что где находится. Жуткая масса плоти и слизи мерзко набухала и сдувалась, медлительно ползая и переливаясь. Множество изуродованных, искривленных морд, казавшихся пародиями на человеческие лица, внимательно смотрели на Айрис, пожирая взглядом сотен богомерзких глаз.

Ничего не соображая, съезжая разумом в гибельную пропасть, девушка закричала и вырвалась из отвратительных лап, державших ее. Слезы текли сами собой, а грудь то и дело разрывал дикий вопль ужаса, но ей удалось уйти в самое безопасное место, остававшееся возможным в этой безвыходной ситуации, — во встроенный в стену шкаф с одеждой. Тошнота подступала к горлу, голова кружилась и казалось, что обморок неизбежен. Неведомые существа продолжали ползать и передвигаться по комнате, загораживая собой дверцы шкафа, а запуганная ими до полусмерти девушка молилась только о том, чтобы провалиться в беспамятство и будь что будет. Она закрыла глаза, едва шевеля губами, еще чувствуя на них железную хватку неведомых враждебных рук.

Гул снаружи шкафа нарастал, дверцу, которую твари ожесточенно пытались открыть, едва удавалось сдерживать. Девушка не заметила, как крики и нечленораздельные речи чудовищ стали вполне понятными и, как ни странно, знакомыми. В дверь шкафа отчаянно колошматили сотни маленьких рук и ног, а в голосах тварей угадывались детские тембры. Окружающее замкнутое пространство оказалось сильно суженым, вся одежда куда-то пропала. Айрис с удивлением обнаружила, что она заперта в школьном шкафчике, а голоса ее линчевателей принадлежали одноклассникам.

В начальной школе ребята любили заталкивать и запирать ее в шкафчике, а потом долго били ногами в дверцу, поднимая страшный гвалт. Они смеялись и дразнились, крича «Уродина! Сумасшедшая!». Сквозь горизонтальные отверстия сверху лилась всякая дрянь, а маленькая девочка рыдала и рыдала, не в силах выбраться из ловушки. В детском сознании всё пролетала мысль, почему люди с ней так жестоки? Почему они так себя ведут? За что ненавидят ее? И нигде, ни у одной живой души никогда не удавалось найти ответа.

Загнанная, униженная собственными страхами и кошмарами, уставшая вечно убегать, Айрис перестала держать дверцу школьного шкафчика, постепенно терявшего свои очертания и превращавшегося в нечто иное. Что-то внутри нее в этот момент надломилось и преобразилось в невероятную сторону. Глаза Айрис зажглись мрачным пламенем ненависти и презрения ко всему и всем. Она больше не могла выносить эти страдания.

По другую сторону дверцы всё стихло и умолкло. В сознании пронеслась догадка, что настало время встретиться лицом к лицу с главным кошмаром всей жизни. Девушка чувствовала, как внутри нее всё кипело и клокотало, сердце бешено отбивало ритм о грудную клетку. В висках стучала кровь, перед глазами разостлался красный туман, отчего Айрис почти что ослепла.

Оскалившись, она с силой открыла дверцу и вышла в новое помещение, сменившее и ее комнату, и школьный коридор. Нога ступила на дощатый пол чердака, средоточие самых мрачных воспоминаний. Напротив, из окна, струился серебристый свет, придавая этому месту жуткие очертания подземелья. Перед ней лежал матрас, грязный и провонявший, на котором отец насиловал ее долгими ночами. Ее лицо приняло безучастный вид, все эмоции улетучились и исчезли. Она чувствовала на своем теле легкое прикосновение красного халата, сделанного ею вручную когда-то давным-давно. С безмолвной, возрастающей злобой Айрис бросила взгляд на старый, замшелый проигрыватель, на котором отец любил слушать пластинки. Одну песню он любил больше всего и часто ставил перед тем, как овладеть дочерью. Ее весело и беззаботно напевал старый блюзовый исполнитель Слепой Фуллер2, и это всё было не только неуместно, но и дико, так как песня повторялась и повторялась, сопровождая гнусное деяние отца. С всё возрастающей злобой девушка вспоминала о том, как он, насилуя ее, пел вместе с проигрываемой пластинкой:

Увози мои печали, детка,

Увози мои печали прочь.

Увози мои печали, мама,

И вези их целый день и ночь.3

Иногда чертов извращенец, ухмыляясь, перевирал слова и привносил в них пошлый смысл: «Продолжай трахаться, мама, продолжай трахаться день и ночь4». И долго-долго он смеялся и смеялся, довольный собой и своим остроумием. А песня так и продолжала жутковатым лейтмотивом отдаваться в подсознании девушки.

Ее ненависть распалялась так сильно, что могла бы заполнить и чердак, и весь дом, и даже основы самого мироздания.