Дуэт для косы и флейты

От формирования, по обе стороны фронта носившего красноречивое прозвище «Дикая Охота».

Мы могли бы попробовать прорваться из окружения и пойти на соединение с другими частями, воюющими с нами по одну линию фронта — но никто этого не предлагает.

На то есть веские причины.

Возвращаюсь к себе.

На столе стоит термическая фляга. Рядом лежит записка от Леща — каракули на сером тетрадном листе, прижатом огрызком карандаша:

Сынъ мой! Ужинъ на столе

Ушелъ в клубъ… Буду поздно

Твой охранитель и кормилецъ вольноопр. Д.

На печи пьяно храпит Тишка.

С отвращением к себе и к тому, что внутри фляги, я залпом выпиваю ее содержимое.

Отстегнув шашку, не раздеваясь, не снимая сапог, ложусь на лавку, кладу кубанку под голову. Некоторое время лежу, глядя в потолок. Затем встаю, пристегиваю шашку, надеваю кубанку, выхожу на улицу.

В шинке, стоящем за окраиной деревни, устроено подобие офицерского клуба.

Освещение скудное, в углу кто-то лениво перебирает гитарные струны, все затянуто клубами табачного дыма. Стол уставлен бутылками и металлическими кружками. Отступая от переправы, мы потеряли половину обозов, но спирт — его у нас всегда в избытке.

Здесь и Лещ, и Соболь, и Ратке. Ротмистра нет — наверное, опять заперся один, травится порошком, рвет бумагу неровными строчками безумных стихов, разговаривает со своими тсанса.

Здесь же присутствует Арлекин. Пьет и играет в карты с офицерами. Посылает мне странный, значительный взгляд. Успел переодеться — теперь на нем поношенный охотничий костюм и мятая тирольская шляпа с перышком.

Я оказываюсь напротив него, мне тотчас протягивают поцарапанную кружку, на столе передо мной возникает миска квашеной капусты.

Этой капустой пропахло все вокруг. Странное дело, из всех ароматов, сопровождающих нас уже не первый год, три я ощущаю особенно явственно. Кислый квашеной капусты. Кисловатый пороха… И есть еще третий, солоноватый, пряный и тягучий… Но о нем я не хочу думать сейчас. А все остальные запахи — немытого тела, конского пота, перегара, сапожного дегтя и табака, дождя и дыма — хоть и помню, но ноздри их не воспринимают, как второстепенные.

Я зажмуриваю глаза и опрокидываю в себя содержимое кружки. С хрустом закусываю липкими плетьми капусты, жую, не чувствуя вкуса.

Открываю глаза. Арлекин смотрит прямо на меня. У него ярко-зеленые зрачки, неестественно яркие и неестественно зеленые.

В руках у него кружка. Слева от него сидит Лещ. Он бегло говорит по-английски и сейчас что-то со смехом втолковывает Арлекину. Мой старый приятель на редкость легко заводит знакомства, в этом ему нет равных.

Арлекин салютует мне кружкой, пьет.

Я беру бутыль, щедро наливаю себе. Пью тоже.

Дальше начинается дикое соревнование. Не знаю, обращают ли на происходящее внимание остальные? Скорее всего, всем плевать. Но мы с Арлекином продолжаем пялиться друг на друга исподлобья и пьем, пьем, пьем… Что-то вроде необъявленного немого поединка.

Он первый нарушает повисшее между нами молчание, будто пронизанное электрическими разрядами.

В руках его появляется замусоленная колода карт. Улыбается сжатыми губами:

— Сыграем?

Мы заводим в «фараон». Делаем ставки. Он говорит что-то, ухмыляется, и я говорю что-то в ответ. И все вокруг смеются, очень громко, невыносимо громко, визгливо, с интонациями лошадиного ржания.

Комната вот-вот развалится на куски. Развеется, как мутный мираж. Я чувствую, что готов провалиться в тяжелое забытье.

Лишь одно удерживает меня в фокусе — эти яркие изумрудные зрачки. В них пляшут золотые искры. Они нацелены прямо на меня, они напоминают мне о чем-то. Что-то важное, что я забыл, но обязательно должен вспомнить.

Еще я должен вспомнить, что поставил я и что поставил он. Потому что, как только оборвался лошадиный гогот, повисла звенящая тишина, и все теперь смотрят на нас. Жадно, неотрывно, затаив дыхание.

Он тасует и раздает по четыре, шлепает колоду между нами. Я понтер, поэтому ход теперь за мной, это я помню. Захожу с крестового валета. Глянув, он берет из колоды, бьет.

Арлекин выбрасывает даму червей.

Я вижу, что произошло с его пальцами. Только я один это вижу, или потому, что я уже пьян, или потому, что все это представление он устроил исключительно для меня.

Выхваченный им валет пик на глазах превращается в даму червей. На тонких длинных пальцах, гнущихся причудливо и неестественно, пляшут яркие искорки, изумрудные и золотые.

Через стол, от него ко мне, катится на ребре тяжелая золотая монета. Я хлопаю по ней ладонью.

Я должен бить или заказывать масть, но вместо этого я сгребаю монету ладонью, одновременно вставая с лавки.

— Мош-шенник, — говорю я. — Вы… с-сударь, да вы шулер!