Марьяж, господа!

— … Ты хороший парень, Бобби Риз, утираясь платком, сказала Рут, но если твоя маленькая сучка еще раз задерет подол перед моим Тэдом, я прокляну тот день, когда война вернула тебя в наш городок. Больше она не сказала ничего, но стоит ли говорить, что Бобби ей не поверил. Нет. Тем же вечером он выслушал свою жёнушку, взял отцовский карабин и расстрелял четырёх кошек Рут Макферсон. Уничтожил со всем их проклятым выводком.

В следующий раз он убил слепого пса Джейкоба Эшли, поджег мельницу Эдварда Дэнсона (на неделю лишив город хлеба) и покалечил сына Тома Матичелло, девятнадцатилетнего мальчишку, в двух местах прострелив ему ногу.

Люди говорили, что Бобби Риз помешался, но это не было правдой. Во всяком случае тогда. Э-э, ммм, брат Бобби, малыш Грэм, который жил с ним в доме на Воробьином холме, рассказывал мне, что что-то похожее случилось с ним позже, летом, когда малышка Кэйт, как кошка выцарапывая свободу из запертых на замки и засовы дверей, лазая по заборам да по деревьям, на седьмом месяце выбросила его ребёнка. Опросталась, как совком соскребла, и, хохоча, поплелась в ночь, оставив Бобби рыдать над холодным тельцем, перепачканным желто-красной слизью.

Вот тогда он и разобрался с ней. Так говорили в городке, потому как люди больше Кэйт Риз живой не видели. А после пропал и сам Бобби, оставив своего младшего э-э… брата Грэма, да, одного в их огромном доме…

… Лето года, когда пропал мой брат Бобби, было особенным. Моя память хранит воспоминание о том лете, как о чем-то до боли ярком и солнечном, что шумело как море и звенело как натянутая струна. Благоухало ароматами жизни и разбрасывалось сочными красками. Что было таким ослепительно ясным и… обжигающе далёким. Таким мучительно одиноким для меня.

Они приехали в наш городок ранним августовским утром — Полли и её мальчишка, и выглядели очень уставшими. Человек, который доставил их, оказал им большую услугу, взяв лишь половину из причитавшейся ему платы.

Убрав волосы под косынку и затянув узлом подол старой плисовой юбки, я мыла крыльцо аптечной лавки (где подвизалась подрабатывать по утрам), когда увидела этих двоих бредущих по пыльной обочине дороги.

Они держались за руки и шли друг возле друга близко-близко. Дорожный саквояж оттягивал руку женщины и с каждым вторым шагом тугим боком ложился на ногу, отчего вся её хрупкая фигурка казалась какой-то надломленной. Её спутник, совсем еще мальчишка, вёз за спиной перевязанную тележку и с просыпающимся любопытством оглядывался по сторонам. Они молчали, но их близость говорила за них. Она была настолько явно обнажена, что мне стало больно на это смотреть.

Я закрыла глаза и, глубоко вздохнув, отвела взгляд туда, где за осиновой рощей, на крутом холме, виднелась двускатная крыша дома. Моего дома. Гадкого дома Форестов.

Пусть. Я смотрела на него и видела затянутые в монокли глазницы окон. Видела черные провалы осыпавшейся черепицы и покорёженные, истрёпанные ветром и источенные жучком, ставни; облупившиеся стены. Я видела умирающего в лихорадке дряхлого старика. Одинокого и забытого, кашляющего красной глиной (этим летом её осыпалось слишком много). Кряхтящего и зовущего. Меня.

Дом-старик. Мой дом-старик.

— Дом-старик?

Кажется, я произнесла это вслух. Наверняка. Потому что тот, кто повторил за мной эти слова, повторил их так отчётливо, что от неожиданности я вздрогнула и, оступившись, выронила из рук тряпку.

Невысокая блондинка с обнимающим её за талию мальчишкой стояла передо мной и шевелила губами. Она что-то говорила мне, а я силилась понять что, снова и снова следя за движением её подведённых темной помадой губ.

— Простите, кажется, вы что-то сказали? — наконец промямлила я, с удивлением рассматривая новое лицо. Лицо, несущее на себе следы усталости и какой-то внутренней пустоты, пока недоступной моему пониманию; на удивление нежное, без грамма косметики, с легкой россыпью веснушек. И только помада, жестко обозначившая контур губ, как протест.

— Ты ела что-нибудь? — тихо, но твёрдо спросил меня голос, и в этом голосе я почувствовала скрытую силу.

— Я спросила тебя, Модди Форест, — серьезно сказала блондинка. — Ты ела что-нибудь? И я спрошу тебя еще тридцать раз, пока ты из соляного столба снова не превратишься в девушку и не соизволишь мне ответить. Так как?

— Нет, — послушно отозвалась я, но тут же устыдилась своего слабого голоса. Голосом куда более твёрдым я поспешила добавить: — Я не ем в такую рань. Простите, мэм, мы знакомы?

— Нет, — просто ответила блондинка и стала изучать меня взглядом.

Эта визуальная экзекуция длилась достаточно долго, пока она сама не прервала её.

— Сколько тебе лет, Модди?

— Какое вам дело, мэм, я вас даже не знаю…

— Сколько? — настояла она.

— Четырнадцать.

— Господи… — пробормотала незнакомка, и мне показалось, что щеки её побледнели.