Омут

Сгустки желтка вытекали наружу из разбитых скорлупок, распространяя новые и новые волны зловония. Старухи, очевидно, не чувствуя смрада мертвых птенцов, заохали, засуетилась. Они, схватив каждая по коробке, устремились по направлению к кассам мелкими неровными шажками: никто не хотел платить за испорченный товар. Я проводил взглядом их сгорбленные спины и неосторожно переступил с ноги на ногу, ощутив, как под каблуком треснуло перепелиное яичко. Поднял ногу, и клейкий белок нитями протянулся от подошвы к полу, как будто не хотел отпускать ее. Я тщательно отер ботинок о мешок риса и медленно пошел между рядами, рассматривая полки с продуктами. На одной из них лежали старые, давным-давно завезенные бананы, покрытые темными трупными пятнами. Их методично запихивала в пакет с продранными ручками какая-то высокая женщина в синем плаще. Смятые, сдавленные, они неохотно теснились друг с другом в своем полиэтиленовом убежище; кожица их трескалась, приоткрывая переспелую и пошлую мякоть. Женщина сдавливала каждый банан в руке, мяла его перед тем как отправить в пакет, сжав бескровные губы и прищурясь. Стоящий рядом пожилой мужчина в добротном твидовом пиджаке взвешивал апельсины, которые до этого тщательно отбирал из дощатого ящика. Он заботливо обтирал каждый апельсин рукой, ласково глядя на грубую оранжевую кожицу. Мне захотелось ударить его по руке, чтобы тщательно и любовно отобранные плоды попадали на заплесневелый пол. Мне захотелось, чтобы круглые маленькие солнца из далекой страны взорвались на полу всполохами оранжевого огня, осветили бы на миг замшелый овощефруктовый отдел, и их несостоявшийся владелец рухнул бы на колени в тщетной надежде собрать апельсины и все-таки овладеть ими, упиться их сладким пронзительным вкусом. Прогнав от себя эти мысли, я прошел мимо, мельком взглянув на коробки с пакетами муки, покрытые белой пшеничной пылью; на жирные пачки масла в холодильнике. В молочном отделе просроченные картонки с кефиром вяло подтекали, роняя на полку мутные белесые слезы. Кислый запах шел от них, и никто не хотел покупать кефир. Я брезгливо поморщился и внезапно ощутил поднимающуюся от желудка едкую волну тошноты. Казалось, меня сейчас вывернет на все эти испорченные от времени и залапанные людскими руками яства: на прошлогодние, сочащиеся гнилью помятые фрукты с потемневшей кожицей, треснутые пачки сахара, засиженные мухами, роняющие крупицы сладкого снега на грязные доски, смятые жестянки прогорклых оливок и вытекший из давно разбитой бутылки кетчуп, уже запекшийся кровью на немытом полу. Сглотнув жидкую, горькую слюну, я ринулся к выходу, распихивая нерасторопных покупателей. Кого-то я задел плечом, кого-то толкнул, но никто не проронил ни слова. Все были заняты: кто-то отбраковывал проросшую картошку из ящика, кто-то тряс над ухом банку томатной пасты — и каждый был настолько увлечен своим занятием, что даже не заметил, как я, побледневший от тошноты и головокружения, пробирался к выходу. Время как бы остановилось, а затем снова пошло, но ужасно медленно и рывками, будто в часах шестерни заклинило куском кирпича. Вот человек с томатной пастой — он то замирает, то начинает рывками трясти банку; и все в этой бездушной и безликой толпе продолжают заниматься своими делами, но до того медленно, что каждый удар сердца отдается болью, пока я протискиваюсь сквозь внезапно загустевший, кисельный воздух. Кассирша плавно и неторопливо поворачивает голову в мою сторону. На шее у нее омерзительные складки наподобие зоба; тонкие холеные пальцы медленно отсчитывают купюры. Я, скользнув в маленькую щель между стеной и располневшей дамой, покупающей бульонные кубики, оказываюсь около двери. Охранник, даже не удостоив меня взглядом, пристально разглядывает свои ботинки, покоробившиеся и порыжевшие от дешевой сапожной ваксы. Сфинктер — пневматическая дверь, открылся, и меня извергнули наружу, на воздух. И время тут же убыстрило свой ход, стрелки часов завращались, и в уши болезненным свистом ворвался ветер. И голову повело, закружило от внезапного притока кислорода. Я скатился по щербатым ступенькам, а в самом низу запнулся, потеряв на секунду равновесие. Какой-то калека, зажав подмышкой костыль, смотрел на меня, приоткрыв тонкогубый рот, и гладил плоским розовым языком неровные зубы — не облизывался, а просто водил им по зубам, как бы лаская их. Передернувшись от отвращения, я бросился бежать. Дома я долго мыл руки и лицо, терпя холод, потом сменил одежду. Но и тогда меня продолжал преследовать едкий запах магазина: смрад злокачественной опухоли говяжьего сердца, серого налета на томатах, зловонное дыхание кассирши. Изнуренный и жалкий, я схватил стакан воды и осушил его единым глотком до капли. И только тогда меня вырвало…

Ночь 9.

Ночью приходил Гиппократ. Он стоял над моей кроватью, по-птичьи склонив голову набок и теребя засаленную бороду. За его спиной робко маячил доктор Менгеле, дергал за белый рукав и нервно выплевывал слова: «Оставь его, пойдем». Но старик ровным счетом никакого внимания не обращал на Менгеле, брезгливо вырывая руку из его жилистых пальцев, и сверлил меня пронзительным взглядом маленьких глаз.