Омут

Один был голубой, другой — карий. Гиппократ придвинулся ближе, и оба врача с минуту неподвижно стояли у моей постели, оба смотрели мне в лицо. Менгеле жалостливо щурился, умильно сложив руки под подбородком. Он часто моргал, и глаза его сочились влагой, в то время как сам врач тихо лопотал что-то по-немецки. Гиппократ стоял рядом, потирал сухонькие ручонки, растягивая губы в кровожадной ухмылке. Его халат был весь измаран, передний карман оттопыривался, в нем лежало что-то округлое и влажное. Красная влага просачивалась сквозь тонкую ткань и расплывалась на халате. На меня пахнуло запахом свежей крови и испражнений. Йозеф Менгеле, напротив, был одет безукоризненно. Его халат сверкал белизной, воротничок был накрахмален так, что казалось, его острый край способен перерезать глотку самому Ангелу Смерти. Черные хромовые сапоги были начищены до блеска. Менгеле глядел на меня и улыбался, будто хотел обнять, в отличие от Гиппократа. Тот хищно ощерился; искрошенные зубы выпирали изо рта, и казалось, будто старый врач сейчас вцепится мне в ногу и повиснет на ней, как бешеный, запаршивевший пес, глухо рыча сквозь стиснутые челюсти. Я лежал и смотрел, переводя взгляд с одного врача на другого. Их призрачные силуэты вырисовывались в лунном свете. Внезапно Менгеле схватил Гиппократа за руку и потащил прочь, пользуясь немощью старика. Тот вырывался, протягивал ко мне покрытые пятнами от возраста руки, больше похожие на клешни. Лицо его исказилось злобой, и старик закричал от бессилия и гнева. Но Йозеф Менгеле был неумолим, и оба эскулапа скоро растворились в ночи. Где-то далеко хлопнула дверь. Я приподнялся на кровати, тяжело дыша; меня лихорадило. Простыня вся промокла от пота. Забравшись под одеяло и поджав под себя ноги, я вскоре погрузился в сон. Луна подкралась к окну и мутным своим глазом заглянула в комнату. Кутаясь в рваные облака, она спокойно и тепло улыбалась мне, спящему.

День 10.

На работе — аврал. Похоже, что все пенсионеры решили в один день подлечить свои старые хребты. Я работаю массажистом уже около года, но еще ни разу не видел, чтобы возле кабинета выстраивалась такая очередь. Мне хочется выйти, вежливо раскланяться и сказать: «На сегодня прием закончен». Но это было бы невежливо с моей стороны, ведь я еще не принял ни одного пациента. Поэтому я нажимаю на кнопку, зная, что над дверью в коридоре вспыхнет лампа — значит, в кабинет можно зайти, но лишь одному пациенту. Проходит некоторое время, секунд пятнадцать, и дверь распахивается. В проеме стоит старый, согнутый чуть ли не пополам дед, тряся головой и подслеповато щурясь. Такое ощущение, будто чем старше человек становится, тем чаще он забывает о простых правилах вежливости, таких, например, как простой стук в дверь. Я злобно оскаливаюсь и обещаю сломать старикану хребет. Мысленно. На самом деле я улыбаюсь, показав как минимум тридцать зубов, приглашаю его присесть на кушетку и забираю медицинскую карту, над которой тот трясется, как скупой над своим сундуком. Делаю вид, что читаю ее. Через минуту велю старику раздеваться и ложиться. Тот неловко расстегивает измятую рубашку и снимает ее. Впалая грудь и подмышечные впадины его покрыты длинными белыми волосами. Живот круглый, вздутый от бурлящих в нем вонючих газов. Я строго довожу до сведения старикашки, что если он посмеет при мне испортить воздух, я сложу его вдвое так, что затылок прижмется к пяткам. Опять же, мысленно. Вслух я ничего не говорю и, положив карту на стол, принимаюсь за работу. Руки входят в мышцы спины как в теплую глину. Старик покряхтывает от боли или от удовольствия, а я тем временем разминаю ему позвонки. Шейный отдел. Грудной. Крестцовый. Вот здесь-то и можно ломать спину. Прижать коленом, а другой рукой зажать рот, чтобы он мне всю очередь не распугал. Затем я подумал, что старая рухлядь, наверное, от натуги не сможет сдержать извержение газов. Это самое отвратительное, что только может случиться. Поэтому я продолжаю массаж, но украдкой вырываю пару волосинок со спины старика. Я незаметно кладу их в карман халата — зачем, не знаю пока, но уверен, что они мне еще пригодятся. Старый пень кряхтит и стонет, пока я наминаю ему бока, а потом мне надоедает и становится противно, что я — профессиональный массажист, посвятивший этому занятию всю жизнь, околачиваюсь в дрянной поликлинике, тружусь за копейки и вправляю спины престарелым. Мне гадко от того, что мне приходится голыми руками трогать эту старую кожу, гладить этот полутруп, костлявый и шишковатый. Тогда я встаю и твердым голосом приказываю пациенту одеться, говорю, что сеанс закончен. Пока старик покорно натягивает рубашку, я щупаю его волосины у себя в кармане и улыбаюсь. Врач должен быть приветлив. Хотя иногда я больше хотел бы быть патологоанатомом, чем массажистом. Старик уходит. Вспыхивает и гаснет лампа, покорная моему нажатию кнопки. Очередь постепенно укорачивается. Коллекция волосков в кармане, напротив, растет. Надо придумать, что с ними делать, пока их еще не слишком много.