Добавить в моё избранное
36 мин, 54 сек 10103
Сумел высветлить её, и его лицо стало хорошо видно. Отпечатал на полноформатном листе, и он повесил его в рамке над своей кроватью.
И через некоторое время принес мне для того же еще одну фотокарточку: на ней была лежащая спящая женщина, совсем обнаженная. С довольно красивым, стройным телом; аккуратной грудью и четко выраженной талией, длинными ногами. Почему-то совершенно не закрыто то, что чаще всего укрывают на большинстве таких снимков. Но голова повернута так, что лица почти не видно.
Но то, что это не просто эротический снимок неизвестной женщины, какие Фима любил, я понял по тому, как смотрел он на него: с любовью. И я понял, чей он, еще до того, как он сказал:
— Это Танечка. Я хочу, чтобы она стояла у меня рядом с кроватью, — и продолжал глядеть на него.
Она и стояла потом в его спальне, поставленная так, что он мог, не вставая, видеть её — ту, чье тело было и всё еще оставалось самым красивым в его глазах.
— Был очень жаркий день, и она, совсем раздетая, укрылась лишь простыней. Спала после обеда, и я тихонько снял простыню и щелкнул несколько раз своим «Зорким». Она потом мне сказала «Ну зачем ты это сделал, Фимочка?», но не сердилась, — сказал он мне, когда я принес ему отпечатанное фото. — Спасибо: ты справился замечательно.
— У неё было очень красивое тело.
— Да, — с гордостью подтвердил он. И предупредил: — Ты об этом никому не говори: что ты сделал его.
— Конечно.
… Я знал, что он продолжал любить и оставаться верным ей, когда её не стало: ни одной женщины больше не было рядом с ним. Всегда в одиночку отмечал каждый год день её смерти. Но, пригласив нас, своих соседей-друзей, в очередную годовщину её дня рождения, сказал, поднимая рюмку:
— Не будем сегодня ни о чем грустном: просто будем отмечать день Танечкиного рождения.
Но эта верность памяти беззаветно любимой жены, как оказалось, сыграла когда-то неоднозначную роль. Я узнал об этом, когда он обратился ко мне еще с одной просьбой: переписать ему аудиокассету на моем музыкальном центре. Он наговорил её одной бессонной ночью, вспоминая свою жизнь и свои отношения с женщинами. Главным образом, с одной из них.
Постараюсь по возможности передать её содержание его словами, опустив не относящееся к главному. Начал он со своих школьных лет — с тринадцати.
«Я учился тогда в Москве, в центросоюзовской школе. Это была единственная школа в Москве, где преподавание велось по Дайтон-методу. Нам читали лекции: в них излагались основные вопросы заданий, которые нам предстояло выполнять по каждому предмету. На месяц выдавалось от четырех до семи заданий. По физике и химии мы работали в лабораториях, по остальным предметам — в специальных классах. Каждое задание необходимо было сдавать письменно и устно преподавателю: он после этого расписывался в специальной карточке — отметок у нас тогда не существовало.
Первое время было трудно заставить себя упорно работать, но уже в конце первого триместра мы научились выполнять задания в три недели. И оставшуюся неделю можно было потратить на развлечения: кино, футбол, модный тогда пинг-понг.
Девочкам эта методика давалась труднее. И по мере возможности я помогал им — на этой основе и возникли наши дружеские отношения. Девочки были более склоны к гуманитарным предметам и даже выпускали журнал, названный ими «Мудак». В благодарность за мою помощь мне дали этот журнал прочитать. Я тогда понял, насколько девочки взрослей нас, мальчишек. Никому из мальчишек этот журнал даже не показывали, и я был польщен их доверием.
В 1929 году я поступил на технологический факультет Плехановского института. Группа состояла из партпрофтысячников и нескольких руководящих комсомольских работников; тогда все были на 4-12 лет старше меня. Девушек моемо возраста в нашей группе не было.
В конце первого семестра я познакомился с очень интересной девушкой из другой группы, Аней. Наши отношения, хотя мы и очень симпатизировали друг другу, ограничивались разговорами на литературные темы. Из-за большой учебной загрузки встречались редко.
Я охотно помогал своим соученикам — меня даже кто-то назвал «академической прислугой». И комитет комсомола поэтому счел необходимым мое вступление в него. Я решил посоветоваться с Аней, как мне поступить в подобном случае».
Зачем? В пятидесятом году, когда я сам вступал в него, ни у кого из нас такой вопрос даже не мог возникнуть. Но так и не спросил его об этом.
«Пригласил её в воскресенье поехать на озера в Петровско-Разумовское. Мы встретились утром там, в парке, взяли лодку и поплыли по озеру. Поднялся сильный ветер, появилась волна. Я сильно греб; она сидела напротив — я задевал её колени и постоянно извинялся. В конце концов, она не выдержала — рассмеялась и сказала, что если бы я положил свои руки на её колени, в этом не было бы ничего плохого, и поэтому извиняться не стоит.
И через некоторое время принес мне для того же еще одну фотокарточку: на ней была лежащая спящая женщина, совсем обнаженная. С довольно красивым, стройным телом; аккуратной грудью и четко выраженной талией, длинными ногами. Почему-то совершенно не закрыто то, что чаще всего укрывают на большинстве таких снимков. Но голова повернута так, что лица почти не видно.
Но то, что это не просто эротический снимок неизвестной женщины, какие Фима любил, я понял по тому, как смотрел он на него: с любовью. И я понял, чей он, еще до того, как он сказал:
— Это Танечка. Я хочу, чтобы она стояла у меня рядом с кроватью, — и продолжал глядеть на него.
Она и стояла потом в его спальне, поставленная так, что он мог, не вставая, видеть её — ту, чье тело было и всё еще оставалось самым красивым в его глазах.
— Был очень жаркий день, и она, совсем раздетая, укрылась лишь простыней. Спала после обеда, и я тихонько снял простыню и щелкнул несколько раз своим «Зорким». Она потом мне сказала «Ну зачем ты это сделал, Фимочка?», но не сердилась, — сказал он мне, когда я принес ему отпечатанное фото. — Спасибо: ты справился замечательно.
— У неё было очень красивое тело.
— Да, — с гордостью подтвердил он. И предупредил: — Ты об этом никому не говори: что ты сделал его.
— Конечно.
… Я знал, что он продолжал любить и оставаться верным ей, когда её не стало: ни одной женщины больше не было рядом с ним. Всегда в одиночку отмечал каждый год день её смерти. Но, пригласив нас, своих соседей-друзей, в очередную годовщину её дня рождения, сказал, поднимая рюмку:
— Не будем сегодня ни о чем грустном: просто будем отмечать день Танечкиного рождения.
Но эта верность памяти беззаветно любимой жены, как оказалось, сыграла когда-то неоднозначную роль. Я узнал об этом, когда он обратился ко мне еще с одной просьбой: переписать ему аудиокассету на моем музыкальном центре. Он наговорил её одной бессонной ночью, вспоминая свою жизнь и свои отношения с женщинами. Главным образом, с одной из них.
Постараюсь по возможности передать её содержание его словами, опустив не относящееся к главному. Начал он со своих школьных лет — с тринадцати.
«Я учился тогда в Москве, в центросоюзовской школе. Это была единственная школа в Москве, где преподавание велось по Дайтон-методу. Нам читали лекции: в них излагались основные вопросы заданий, которые нам предстояло выполнять по каждому предмету. На месяц выдавалось от четырех до семи заданий. По физике и химии мы работали в лабораториях, по остальным предметам — в специальных классах. Каждое задание необходимо было сдавать письменно и устно преподавателю: он после этого расписывался в специальной карточке — отметок у нас тогда не существовало.
Первое время было трудно заставить себя упорно работать, но уже в конце первого триместра мы научились выполнять задания в три недели. И оставшуюся неделю можно было потратить на развлечения: кино, футбол, модный тогда пинг-понг.
Девочкам эта методика давалась труднее. И по мере возможности я помогал им — на этой основе и возникли наши дружеские отношения. Девочки были более склоны к гуманитарным предметам и даже выпускали журнал, названный ими «Мудак». В благодарность за мою помощь мне дали этот журнал прочитать. Я тогда понял, насколько девочки взрослей нас, мальчишек. Никому из мальчишек этот журнал даже не показывали, и я был польщен их доверием.
В 1929 году я поступил на технологический факультет Плехановского института. Группа состояла из партпрофтысячников и нескольких руководящих комсомольских работников; тогда все были на 4-12 лет старше меня. Девушек моемо возраста в нашей группе не было.
В конце первого семестра я познакомился с очень интересной девушкой из другой группы, Аней. Наши отношения, хотя мы и очень симпатизировали друг другу, ограничивались разговорами на литературные темы. Из-за большой учебной загрузки встречались редко.
Я охотно помогал своим соученикам — меня даже кто-то назвал «академической прислугой». И комитет комсомола поэтому счел необходимым мое вступление в него. Я решил посоветоваться с Аней, как мне поступить в подобном случае».
Зачем? В пятидесятом году, когда я сам вступал в него, ни у кого из нас такой вопрос даже не мог возникнуть. Но так и не спросил его об этом.
«Пригласил её в воскресенье поехать на озера в Петровско-Разумовское. Мы встретились утром там, в парке, взяли лодку и поплыли по озеру. Поднялся сильный ветер, появилась волна. Я сильно греб; она сидела напротив — я задевал её колени и постоянно извинялся. В конце концов, она не выдержала — рассмеялась и сказала, что если бы я положил свои руки на её колени, в этом не было бы ничего плохого, и поэтому извиняться не стоит.
Страница
3 из 10
3 из 10
