Отвергнутая Сольвейг

— В чем?

— Даже в таком: когда он просил её ускорить шаг, чтобы успеть сесть в подошедший автобус. Ни за что: продолжала идти так же медленно.

Я понял, что это, скорей всего, отговорка, когда он прочел с Интернета мой рассказ «Непридуманная история». Совершенно неожиданное заявление Фимы, что он считает именно этот рассказ самой лучшей из моих вещей, заставило меня усомниться, что он действительно не жалел о совершенном им в отношении Фани.

В нем, действительно, ничего не было придумано: описанное случилось со мной вскоре после окончания института. В маленькой компании, в которой я проводил вечера тогда, приезжая в Москву из Каширы, куда был распределен, на единственный еще в то время выходной, была рыжеволосая русская девушка, которой нравился я еще с одной новогодней встречи. Без взаимности, однако с моей стороны, несмотря на неплохое мое к ней отношение. Никаких серьезных намерений в отношении неё у меня и не могло быть: из-за совершенно разного культурного уровня, что имело для меня, как и для многих, важное значение; а еще более потому, что у меня тогда еще было твердое убеждение, что моей женой непременно должна будет стать лишь еврейская девушка.

Но мое появление в той компании, как я понял, дало ей слабую тень надежды на брак со мной, а не с тем, чьей женой уже вскоре собиралась стать, когда я появился. Её осторожные вопросы незадолго до её свадьбы с ним как-то чересчур напоминали те слова Фимы: «хотела узнать мои планы» перед тем, как выйти замуж за другого. Так же поняла, что надежда её была напрасной, и вскоре была её свадьба с человеком, которого не любила.

После свадьбы этой, на которой я должен был присутствовать, видя и понимая, что крылось для неё в ней, очень долго не мог освободиться от непонятного чувства вины перед ней. В какой-то момент, когда писал письмо своей бывшей девушке, с которой потом просто дружил и изредка переписывался после её отъезда из Москвы к себе на родину, упомянув про те события, вдруг начал подробно описывать их. Остановился, лишь спохватившись, что её это никак не могло интересовать: изъял листы с их описанием и включил их в другое письмо — своему двоюродному брату, служившему в армии и хорошо знавшему, о ком я ему пишу.

А что могла значить заключительная фраза магнитофонной записи: «Очередной жизненный урок!»? Урок, заставивший его, все-таки, задуматься, осознать свою вину перед ней — страшную.

Несомненным было, что любила его Фаня всю жизнь — наверно с того момента, как первый раз открыла ему дверь. Была бы счастлива стать его женой и надеялась до последнего — даже понимая, что его опасения относительно её семьи не беспочвенны: время было страшное. Но была еще молода, вся жизнь впереди — могла поверить ему, что сможет быть счастлива и с другим: с Сашей. Достойным её: успевшим перед тем, как сделать ей предложение, стать кандидатом наук, ставшим потом и доктором наук.

Нет: не вышло — не смогла полюбить его. Поэтому не испытывала угрызений совести от измены ему. С Фимой у неё это было бы невозможно: другой ей был бы не нужен.

Ведь недаром та, которая стала женой его, смогла сказать подчиненным ей сотрудницам своего отдела, ведшим в страшном 1953 году после ареста врачей разговоры о евреях: «Требую немедленно прекратить и не сметь больше вести подобные разговоры о евреях в моем присутствии! Знаете же, что мой муж — еврей: и такой муж, какого у вас ни у кого нет и никогда не будет!». Да, и у неё не было такого мужа: он, Фима, которого не смогла разлюбить она, был счастлив, бесконечно, с той. А она могла лишь рассчитывать, что он лишь поцелует её, явившись в гости к ней и Саше со своей Танечкой.

И так шла жизнь. Но вот ушел из жизни муж Фани, а через какое-то количество лет и жена Фимы. Они были одиноки и свободны. Молодость давно ушла, но появилась надежда на возможность дожить с ним хотя бы те годы, что им остались. Но он слишком любил ту, с которой счастливо прожил годы, и лишь через десять лет решилась она предложить ему это. И страшен был его ответ: после Танечки не может он представить себе совместную жизнь с какой-либо женщиной — а значит, и с ней! И может только допустить близкие отношения — только не у себя дома. Так он и сказал ей, её Фима, любовь всей её жизни.

Стать его любовницей, к которой будет он наведываться — и всё! Он что: ничего не понял? Разве лишь секс нужен ей, семидесятипятилетней? А не постоянное нахождение с ним рядом, когда снова можно задохнуться от счастья: возможности крепко-крепко прижаться к спине его, как на фото их вместе — в молодости.

Как он мог: за кого принимает её? И сказала ему:

— Я — не блядушка! — Всё: рухнула надежда её счастливо завершить жизнь свою — с ним. Не будет этого, и потеряли смысл оставшиеся годы. И он для неё. Потому, что только всё — или ничего. Любовь его — а не дружба: никакая дружба уже не возможна. И все его попытки восстановить её совершенно бесполезны.