Шаман

Это обращает его мысли в соответствующее русло: чего я не сделал из того, что обещал или был обязан исполнить…

— как служащий (инженер среднего звена в проэктно-строительном управлении, — промелькнуло у меня, — маленький серый двухэтажный домик на Красноармейской, зелёные половики, латунная ручка со щербинкой, вид из окна на деревянный столб, свисающая голая ветка… )

— как отец («Славка совсем от рук отбился, шляется неведомо где, всё времени нет посидеть с ним, да и сил никаких»… )

— как муж («тут вообще полный обвал, которую неделю, почитай, спим врозь, да и не говорим почти»… )

У человека («Фёдор», — сразу высветилось у меня и, почему-то, чётко встала цифра «8», пластмассовая, телесного цвета, на двух винтиках… а вот фона за ней — никакого, словно и нет уже двери, к которой крепилась), болела печень. Это была постоянная тупая боль, переходящая иногда в округлую пульсацию, словно где-то там, глубоко, в самых потрохах, ворочался неспеша плотный кулак… Боль была давнишняя, привычная, анализы не показывали ничего существенного и Фёдор давно уж махнул на неё рукой, свыкся, не из-за этого пришёл он к врачу, а из-за… да, сыпь, странная сыпь на руках и в промежности, зуд и чесотка, а со вчерашнего дня ещё и боли при мочеиспускании… вот тут он испугался по-настоящему («Уж не от Светки ли?» — ужаснулся он. Образ: крашеная рыжим чёлка на подушке, сонный карий глаз, полуприкрытое полосатой простынёй бедро… )

Всё это блеснуло пред моим взором в долю секунды и потонуло… я погрузился ниже, на уровень «подсветок».

Там обитали три, нет, четыре сущности. Одна, в левом нижнем углу, была коричневой и остро-мохнатой, почти круглой. Я окрестил её «зимний зверь». Зимний зверь сидел, плотно запахнувшись в себя, совсем, как Фёдор в своё пальто, сидел и грелся в топком. Да нет, не сидел: высиживал. Самому себе он представлялся этакой наседкой, мамашей. Она высиживала это топкое, что составляло её самое, долго и терпеливо, даже самозабвенно. То было многолетнее старательное высиживание, полностью отрешённое от окружающего. «Что же оно высиживает?» — спросил я себя, но не получил ответа. Я понял лишь, что с этой звероподобной мамашей и связаны боли в печени Фёдора… Я обратился к другим…

По диагонали от Зимней Мамаши и много глубже, чем она, горело лучистое пятно узко-продолговатой формы. Оно появилось сперва размытыми очертаньями и двигаясь к нему, мне пришлось последовательно пересечь три тонких плоскости, лежащих под разными углами друг к другу, различной степени зелени. («Подводные стёкла» — окрестил я их). Пройдя последнюю, я застыл изумлённый перед открывшимся мне зрелищем. Сперва я подумал, что это коряга некоей замысловатой формы, странно напоминающая человеческую фигуру… Но вот я приблизился ещё, развернул пространство под нужным ракурсом и…

Изумительной красоты бронзовая статуэтка обнажённого мужчины в натуральную величину. Поза напоминала классического «дискобола», но диска не было, человек просто замер в картинной позе, подставляя всё своё тело солнцу… О, нет, то не была статуэтка, но совершенно живой человек!

Бронзовым он был от загара и двойного света: света освещавшего его солнца (разгар лета на южном море, слева, дальше по берегу, полностью невидимые, но ощутимые, толпились вытянутые на песок рассохшиеся лодки, блекло-голубые, с полосами и белёсым днищем, на одной проступала почти стёршаяся надпись «Окунь — К — 137»), — и света, лучившегося из него самого. Да, человек излучал свет. Насыщенно оранжевый, золотистый, он мягко лился из него вовне тихим нессякаемым потоком, так что казалось: человек имеет ещё одно солнце внутри себя самого, оно-то и освещает лето и берег… В то же время я понимал, что он не родился, не был солнечным изначально, что само лето и солнце и отдых в правильном месте и времени, в нужной среде, сделали его таковым, что всё это — дар, огромный и щедрый и, что от него самого зависит: станет ли дар этот неотъемлемой его частью или же превратится в краткий эпизод и годы спустя будет он отзываться в памяти смесью гордости, торжества свободы и сладкой грусти по утраченному, горечи по возлагавшемуся на него, но так и не оправданному им счастью…

Я назвал эту фигурку «полубогом» и очень неохотно покинул солнечный берег, так и завораживающий покоем и негой.

Оранжево-золотой луч, исходящий от «полубога», проходя сквозь «подводные стёкла», последовательно изменялся, теряя теплоту окраски, и к моменту достижения им поверхностных пластов представлял собой лишь бледное мерцание грязного, серовато-жёлтого оттенка, ничем не намекающее на породившее его солнце…

Тем не менее, следуя ему, я пришёл к третьей сущности. Она лежала правее центра, почти на поверхности, и всё же, скорее всего, я бы вовсе её не заметил, не реши она именно в этот момент грузно перевернуться с боку на бок. Больше всего она напоминала камень.